Аскольд Якубовский - Квазар

Павел вздрогнул: перед ним стояла серо-бурая лошадь, одна и без седока. Нет, не лошадь. Глупости! Откуда здесь будет лошадь? Стоял зверь, лесной огромный зверище — лось! Стоял и смотрел. Под волосяными кустиками блестели любопытствующие звериные глаза.

У-у, громадный!..

Павла вскинуло — охнул, побежал. Позади него затрещало. Гонится! Стопчет! Павел закричал: «А-а-а!» Но кричал он внутренним, беззвучным криком.

Поляна вдруг оказалась космической площадью с избяной звездочкой посредине.

…Он влетел в избу, уцепился за косяк. Грудь его сжало. Шахматисты вскочили, рассыпав фигурки, и спросили одним голосом:

— Инспекция?

— Лось! — прохрипел Павел и сел на порог. — Там!

Он задыхался. Сердце было — дергающийся комок.

— За мной гнался… В болоте…

— Так не бывает…

И что-то разом вошло в избушку. Гошка встал с лежанки и затянул ремень штанов. Шахматисты не стали собирать фигурки.

— Лося бог дает, — сказал Колька.

— Сам пришел, — отозвался Иван. Он улыбался.

— Вот бочка и пригодится, — сказал Гошка, сел на скамью и стал натягивать сапоги.

Этим закончилась разминка. Все трое заторопились: хватали ружья, патроны сыпали прямо в карман. Павлу стало ясно, что произойдет там, в ряме, среди кочек.

— Послушайте, он же запретный, — тревожился Павел. Он думал: «Это не глупые черные птицы — есть они или нет — все равно. Это огромный дикий зверь».

— А, не зуди, — отмахнулся Колька.

…Они двинулись опушкой леса, замелькали между деревьями. Их фигуры то появлялись на солнце, возникая из ничего, то опять растворялись.

И — тишина.

Павел сел на крыльцо, держа рукой сердце: оно болезненно, шумно билось. «Боже мой, — думал он. — Они пошли убивать, они убьют этого лося. Не боятся стрелять в такого огромного зверя».

Он ждал выстрелов. Их все не было. В ожидании он переступил какой-то порог, и его минуты растягивались в часы.

Выстрел ударил с размаху. И лесная тишина лопнула, пошла длинными трещинами эха. Павел вскочил: эхо еще только бежало, путаясь в деревьях, а вдалеке уже стали бить двойными быстрыми выстрелами. «Раз-два, раз-два, раз-два…» — гремели ружья. Наверно, лось защищался, и они всаживали свинцовые пули в его некрасивое кряжистое тело.

Или добивают?

Лось упал, лежит, а они стреляют в него — в голову, в сердце.

Страшно. Павел холодел спиной. А по поляне несся Колька. Остановился у крыльца и хрипел, цапая воздух зубами:

— Топор… скорей… нож… давай… Ведро… живую кровь собирать…

Он дышал по-собачьи часто, но глаза его смеялись. Отдышался, и с топором, ножом, прихватив котелок, они побежали. Но Колька бежал не к ряму, а к просеке, пока они не вырвались на ее веселый и долгий прогал.

Среди него, облитый серебристым светом, все поднимался и тяжело падал лось. Он тянул к Павлу свою мохнато-уродливую голову, хрипел… Задняя нога была страшно вывернута.

Лось вставал и падал, вставал и падал…

«Боже! Ему больно, — думал Павел. — Ему страшно больно. Надо сделать что-то». И стал подходить к лосю: он не помнил себя.

— Стой! — заорали ему. — Зашибет!

— Так добейте же его, гады! — закричал Павел. Тогда из-за сосны вышел Гошка. Наставил ружье. Сухо ударил выстрел бездымного пороха: звериная голова приподнялась и опустилась. «Он умер, умер…» — думал Павел. Руки его, и грудь, и спина тряслись мелкой дрожью. — Он уже умер, боль ушла, ему теперь хорошо».

Теплая дымка, курчавое земляное дыханье окутывали лося. Казалось, за ее защитой земля хочет тихо взять его в себя. Она дала, она берет.

Но лось не хотел в землю, он забился…

Трещал валежник… Взлетела разрубленная копытом лесная мышь… Кончилось…

Охотники подошли к зверю. Иван примерился и ударил в череп топором со странным деревянным стуком. Гошка, присев, ножом перепилил лосиное горло и подставил котелок, собирая кровь. Ее тяжелый запах шел низом. Иван и Николай, суя в котелок ладони, пили ее.

— Живая еще, полезная, — говорил Колька горящим на солнце ртом.

— Пей и ты! — крикнул Гошка Павлу. — Пей, мать твою за ногу! Выздоровеешь.

— Кончайте треп, — сказал Иван и облизал выпачканные пальцы. — Нужно дело делать.

Павел тупо смотрел на охотников. «Я с ними, с ними…»

А около лося уже шло мельканье, суетня, воровская работа, когда, убив человека на улице, его раздевают.

И опять висела дымка, но теперь живая: серая мухота налетела со всех сторон, вилась над кровью, лезла в глаза и уши («А ведь рано ей, рано оживать»).

Лося торопливо раздевали и потрошили. Потом расчленили его тело на большие куски. Шкуру и синие, дурно пахнущие кишки завалили валежником, прикрыли мхом. Мясо же стали переносить в избушку. Вечером солили его, горстями сыпали крупную соль и черные горошины перца. Павел сидел в стороне, смотрел, слушал — чужой. А трое деловито рассуждали о сохранении мяса и о дележке его. Стоит ли объездчику давать (чтобы припутать), сколько килограммов отдать Мишке? Подумав, решили так: объездчику ничего не давать, а Мишке сунуть передние ноги на холодец, его, стерву, не объедешь. И ни грамма больше — все равно нужно отдать ему за подготовку охоты семьдесят штук косачей. И хватит ему, все лето будет жрать мясо.

Еще они говорили, что начало мая, быстро теплеет и мясо будет портиться, что они здесь хорошо поработали, с большой выгодой. Пора закругляться. Прикинули и дальние планы, на осень: в августе ехать за кедровой шишкой, в октябре — по северной утке. Зимой можно будет приехать сюда и завалить еще одного лося. «Бандиты, сволочь, — думал Павел, — и Гошка с ними!»

Павел вышел.

Вечер был тих и приятен. Небо с зеленцой. Комарики толкли воздух, и все на одном месте, у куста ольхи.

На светлом небе они походили на пушинки. На фоне старых черных сосен они светились и представлялись мотающимися в воздухе гофрированными ленточками целлофана.

Кто-то посвистывал нежно и одиноко. Под ногами лежали умершие бабочки. Над головой то и дело проносились чирки. Парами.

А к сухой березе стремились кукушки. Они подлетали низом, присаживались и начинали вскрикивать. Вскрикивая, кукушки поднимались выше и выше по сухим веткам, пока не утверждались на верхушке.

На березу село кукушек десять. Они кланялись во все стороны и кричали. Тоскливость их брачного призыва, его прозрачность не соответствовали бессердечной жизни этих птиц.

«Тоже пройдохи, тоже жулики», — думал Павел.

На маковке другой сухой березы сидел краснотеменный дятел. Он бил березу, абсолютно не жалея носа. Постучав, дятел откидывался на хвост и слушал свое эхо. Оно шло к нему из глубины леса и не общей, а от какой-то одной точки, и точка эта с каждой серией ударов приближалась. Сначала Павел думал о хитрой лесной акустике (деревья, овраги), но увидел второго дятла. Он стучал, прислушивался и подлетал ближе. Определенно, дятлы переговаривались условными стуками.