Аскольд Якубовский - Квазар

Глаза Гошки таращились, видели незримое. Испуг блуждал по его лицу.

— Бежать надо в лес, на воздух. Охотиться надо, Паша, охотиться. Вступай в нашу братию. Купишь себе ружьишко, припасы, и удерем мы из этого каменного мешка в лес. На целый месяц. А?

— Да хорошо бы, — вяло шевеля языком, отвечал Павел.

— Так кинемся, аж пыль столбом. Тебя работа крепко к городу привязывает?

— Нее… только срок…

— Прямо современное дворянство. А закатимся мы с тобой, Павлуша, в дичные, густые места. Мы и ружья, мы и охота. Тоскливо мне что-то на людях, Паша, не нужен я им. Мне они, во всяком случае, не нужны. Несчастен я, брат Пашка. Тебе не повезло с бабой, и мне не повезло. Обоих подкузьмили. А женщина — центр мужского равновесия. И пока не найдешь ее, все идет косо.

Он помолчал.

— Есть древнегреческая легенда, будто когда-то люди были круглыми, вроде арбуза. Силу приобрели, на богов чихать стали, и ничего с ними поделать было нельзя. Не подчинялись, и все! Тогда самый главный из богов взял нож и разрезал всех людей на две половины. Принцип вечный: разделяй и властвуй. С тех пор и началась взаимная тяга, и пока не найдешь своей половины — живешь на пятьдесят процентов. Что пятьдесят — меньше, много меньше! А вот таких, как я, что их-то ожидает?

Павел бормотал утешительно:

— Ну… зачем так, не отчаивайся… Хорошо будет, хорошо…

Так жаль было, так жаль. Вот только кого — Гошку или себя, он не понимал. Но — жалко.

Гошка плеснул из бутылки, придвинул Павлу стакан. Выпили.

— А я — не могу! Положим, семья, норка, детки, абажур. Во мне сидит что-то злое, упрямое. Не хочу как другие, поперек норовлю. А закон таков — ежели кто идет поперек, того жизнь ломает.

— Не надо поперек…

— Тебе не понять, — Гошка мотнул головой. — Я сызмала болен. Когда грудником был, мамаша понесла меня к профессору. Тот махнул рукой и сказал: «Другого себе заводите…» Я, Паша, потомственный туберкулезник. У меня и отец, и дед от него умерли — оба типографские работники. Какое раньше было лечение — воздух, еда, да и той с гулькин нос. Вот я и боюсь, вдруг и у меня дети больные будут. Понимаешь, наследственность… Теория такая есть — евгеника… — и грохнул по столу. — Я — ее подтверждение!

…И рос обсевком. Один вертелся, за город бегал. Был он тогда маленький — полчаса до леса. Грибы, ягоды собирал, рыбачил. Шишки сосновые для самовара носил, хворост. Подрос — от одиночества охотой спасался. Вырос, а меня девушки как огня боятся. И правильно! Я не обижен, через женщин идет отбор для жизни самых лучших. Я ненавижу себя, эту кожу, пальцы. Ишь, как ногти скривило… А зубы… Туберкулез все соки из меня вытянул. Сказал же какой-то умник о человеке: «Больной зверь!..» Я и есть такой зверь, уже полудохлый. И временами все люди мне кажутся тоже больными. Смотрю на человека и думаю: что у него, гастрит или солитер? И почему он так доволен собой? Чем гордится? Люблю я одних зверей: они красивые, чистые, славные. Люблю и охочусь, люблю и убиваю… Как это понять? А? Павел? Объясни…

— Не надо убивать зверя! — просил Павел. Он поднялся, стекло подмигивало ему отсветами.

— Ночуй у меня.

— Нет, пойду.

— Я провожу тебя.

Павел оделся, блуждая в рукавах. Гошка сам насадил на него шапку.

— А с охотой как? — спросил он. — Едем?

— Да-да, согласен… Не надо убивать красивого зверя…

После домашней смешанной духоты — табака, запахов вина и закусок, воздух показался Павлу лег и вкусным. Даже нашатырная вонь близкого химзавода существенно не портила его. Наоборот, вышибала хмель, продирала мозги с песочком.

И мерцало городское вечное зарево, бежали в темноту, перескакивая со столба на столб, с дома на дом, городские огни, вертели жидкими лучиками звезды.

Лаяли в половину голоса городские культурные собаки.

Они шли вместе, и от совместного шаганья особо чувствовалась взаимная близость. Но хотя они были более чем добрыми приятелями, пили вместе, болели одной болезнью, думали об одном, но совсем по-разному все прокручивалось у них в голове и сердце.

Павел думал: «Фу-фу-у, как голова шумит. Ужасное ощущение. Дурак я, что пил. Итак, на охоту… Сообразим, что нам делать. Итак, я поеду на охоту. Что мы будем иметь? Будем иметь целые тонны свежего воздуха… О Наташе некогда будет думать, потому что новизна впечатлений… Конечно, надо ехать. Гоша мне добра желает, он настоящий друг… Буду охотиться, стрелять. Зачем мне город? Не нужен он мне».

Гошка: «Что мне нужно от этого телка? Самое честное — это советовать ему операцию. Девяносто шансов удачи, не будет долгих годов болезни. Но он быстро вылечится, а я останусь один. Болезнь въелась в меня, ее не вытрясешь, не выжжешь. Он уйдет, и я опять буду один. Если же Пашка станет хроником, нас будет двое. А двоим легче, мне будет легче».

— А если я упаду в воду и промокну? — спросил Павел.

— Да посуху будем охотничать.

— Картину мне надо писать.

— Эту дурацкую мазню? Съездишь и на все другими глазами посмотришь.

— А не убьют нас? Ведь лес.

— Кому мы нужны, Павлуша. Суп из нас не сваришь, денег у нас нет.

— А ружья? Я тулку куплю, новую!

— Эк хватанул. Такими ружьями приличные охотники заборы подпирают.

— Знаешь, одышка у меня…

— Ты себя не узнаешь в лесу…

Павел молчал, размышляя.

— И шкатулку с красками можно взять.

— Бери. Сам понесу.

— А мы не будем браконьерами? Я слышал, весной охота запрещена.

— Что-о? — протянул Гошка.

— Жаль, — сказал Павел. — Жаль. Мне, знаешь ли, хочется кукиш им показать. Всем, кто живет здесь!

— Проняло, наконец, — проворчал Гошка. — Мы вырвемся из клетки, Павел, будем свободными… Как Пушкин писал: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…»

— А уйти совсем из города?..

— Мы, Паша, городская раса. Столбы — наши деревья, дома — наши пещеры и горы. Привыкли жить сообща, как мураши…

Они вернулись: Жохов проводил Павла до дверей. Там они пожали друг другу руки и разошлись.

…Электричка неслась в темноту. «Лечу-грохочу… Лечу-хохочу», — гремели ее колеса.

— К дьяволу из этого города, к дьяволу, — бормотал Павел, ворочаясь на вагонной узкой скамье.

Будил всех Гошка. Толкал в бока, дергал за нос, дул в уши — резвился. Ивану крикнул: «Шах королю!» Павлу спел:

— Вставай, вставай, проснись, все птички встрепенулись.

И хохотал над всеми тремя, говоря, что они как пьяницы после нарзана.

Он взял свой и Павлов скарб. Вышли в тамбур.

Павел шел за Гошкой, держась за качающиеся стены. Сон мутил голову, хотелось продолжать его. А мимо неслась седая ночь, рвала холодным ветром.

Машинист сдержал слово — затормозил и открыл автоматические двери. Они спрыгнули на гальку. Павел поскользнулся и сел на гравий, а электричка рванула дальше. И когда он поднялся, ее будто бы и не было. Так, сон. Были только они, оглушенные железным громом. Он сидел и в них самих, и глох в отдаленности.