Аскольд Якубовский - Квазар

— Чем же? — изумился Павел и остановился.

Встал и Гошка. Наклонясь, внушал Павлу:

— Собой! Вот, дескать, я какой, чахоткой болен! Да, я не как все, я отличаюсь. Вы здоровы, поэтому — пентюхи, бревна, пни!.. Вам все нипочем — и простуды, и другое, а мне беречься надо. Да-да!.. У меня все болит. Я устаю, я кашляю, могу и в ящик сыграть. А что из этого следует? А?

— Что?

Они опять шли куда-то, и Павел с трудом поспевал за Гошкой.

— А то, дитя мое, что и переживаем мы больше в тысячу раз, и думаем, и жизнь ох как ценим. Ну, что сейчас нас окружает? Грязь?.. Ан нет, может быть, мы в последний раз все это видим. Ясно? Здоровые-то бегут по своим делишкам, выпучив глаза, так и пробегают жизнь, а мы видим эту весну, все ледышки и звездочки в них.

И палец с грязным ногтем закачался перед носом Павла.

— Но в то же время нам, чахлотам, плевать на все. Из-за чего стараться, куда спешить, когда сегодня жив, а завтра — кровохарканье.

Он пнул ледышку.

— Ты, Пашка, вот чем гордись. Мы — последние из могикан. Я ведь почитываю, слежу. Кончается наш брат, туберкулезник. Сейчас мы еще процент, нас еще по миллиону в год дохнет, если в мировом масштабе. Но минет лет пятьдесят, и туберкул исчезнет. Здорово, Катюха!

Гошка кивнул женщине. Та молча прошла мимо.

В память Павла врезалось ее лицо тонкого восточного рисунка. Сомкнутые дужки бровей, приподнятые углы глаз.

Миниатюра! Тысяча и одна ночь!

И сколько достоинства в походке: она не шла, она несла себя. «Удивительна, — решил Павел. — И страшно горда собой, наверно». Они с Гошкой оглянулись — оба — и посмотрели ей вслед. И что-то сжалось в Павле тоскливое: ей нет и не будет до него дела. Никогда.

— Не опоздай! — крикнул зычный Гошка. — Сегодня крокодилица на дежурстве.

Не обернулась. Только плечом дернула.

— Твоя знакомая? — интересовался Павел, дивясь несоответствию женщины и Гошки.

— Так, одна… Лежит в женском отделении при диспансере. Домой, наверно, бегала… Ты женат?

— Нет.

— Вот это разумно, это я хвалю, — оживился Гошка. — Семья — обуза в нашем с тобой положении. Одному легче. Один и сдохнешь, так ничего. И другое — таким, как мы, лучше не плодиться. Э-эх! Вдарить бы!..

Гошка круто остановился и задрал голову, выставив большой кадык. Вздернувшаяся губа приоткрыла его зубы. Павел тоже остановился. Увидел странное — сердце его защемило, как от пророческого сна.

В блеклом, уже гаснущем небе с красными облачными пленками, среди самолетных громов и белых километровых змей, выхлестнутых клюзами ракетных двигателей, плыли журавли.

Птицы неторопливо махали широкими крыльями. И Павлу стало ясно: они летели из-за тридевяти земель, из южного, далекого царства.

Журавлей было много — двадцать пять или тридцать. Они летели ниже, ниже.

Вот стали подробно видны длинные шеи, вытянутые лапы.

Усталость ли заставила их снизиться над большим городом или были здесь журавлиные ориентиры и по ним птицы рассчитывали свою трассу, но они летели низко, разбив строй.

Может быть, именно эта строевая путаница и заставила птиц снизиться над городом.

Они медлили полет и строили свои ряды шумно и весело, будто танцевали, будто дразнили.

От ударов крыльев стонал воздух.

Неслись медные вскрики. Эти звуки вторгались в городские хриплые шумы и гулы, не смешиваясь с ними, и Павлу было весело слушать их. Ворочалось что-то далекое, забытое. Древнее.

Но журавли выровняли свой клин и, взяв другое направление, полетели к реке. Они становились меньше и меньше, стали запятыми… точками… мелкой рябью… Исчезли.

— Вдарить бы, — повторил Гошка с нежностью убийцы. — Даю голову на отсечение, картечью свалил бы одного. Впрочем, мясо у них грубое. Ты ел когда-нибудь?

— Что ты…

Павлу ясно представился тот север, куда стремили путь журавли, тысячи километров дороги, потом кочки, ледяные болота, охотники… Невыносимо трудная жизнь. И летят-таки, ведет их инстинкт или что там?

— Наверняка бы сбил. Каких-то семьдесят метров. А летят медленно. Правда, медленно? — спрашивал Гошка.

— Несовершенный метод передвижения, — подтвердил Павел.

— Зайдем ко мне, вот моя улица.

— Мне бы домой, — возражал Павел.

— Идем! — приказал Гошка. Пошли. Павел слушал Жохова.

— Ты плюй на все, — рекомендовал Гошка. — И не расстраивайся. Изучай опыт. Я как живу? Заметь — инвалид второй группы, пенсионер, оба дыхала в очагах. Это называется диссиминированный процесс. Но — живу, черт все побери! И переживу здоровых! Назло! В прошлом году была у меня последняя вспышка. Двести уколов стрептомицина вкатили, из задницы шумовку сделали. А я выдержал, на операцию — ни в какую. Говорю, у меня процесс разбросанный, давайте инвалидность, я потихоньку вылечусь сам, дома… О, я не глуп, нет!

Гошка на ходу помотал пальцем.

— Живу как хочу — фотографирую, охочусь. Я не один, собралась нас теплая компания, на все руки. А ты кто такой? А?

— Художник.

— Да ну тебя!

— Верно.

— Художник… По-современному выпендриваешься или по старинке шпаришь?

— Ругали старомодным.

Гошка взъярился:

— Ругают?.. А ты им в морду… в морду.

Он свирепо двинул вперед нижнюю челюсть, и Павел подумал: «А ведь такой и ударит…»

— Это не решение вопроса, — сказал он.

— Тогда чихай!

— Как это?

— Обеими ноздрями. На всех! Знаешь что, художник, едем-ка в деревню? Я фотать буду, ты портреты рисовать. А?.. Черта ли дышать копотью в проклятом городе. Прикипят ж… к городу, и не оторвешь. А в деревне пусто, ни художников, ни фотографов. И, вообрази, вдруг приезжают два таких благодетеля. Кассовый успех полный… Или охота в бору. Воздух, смола, и никаких канце… канцерогенов. Без операции выздоровеешь. Я почему не сдыхаю? Открою секрет — много охочусь. Вот он, дом…

Гошкин дом был бельмастая халупа, к тому же содержимая весьма небрежно. Крыша латана ржавыми пластинками железа и, должно быть, сильно протекала в дожди. Забор валился, кое-как цепляясь за трезво стоящие ворота.

Гошка вежливо подпихивал к ним Павла.

Вернулся Павел от Гошки в первом часу ночи, на шатких ногах. Потому он проспал утро.

Разбудило его перебравшееся с глаза на нос солнечное пятно, теплое и щекотливое. Он чихнул и сел в постели.

Все было стандартным: слабость, будто он и не спал, утренний взрывчатый кашель. Павел сдерживал его. Он рассматривал свою руку. Похудел — одна мосталыжина. Срам!.. Нужно делать упражнения с гирями. Но не то что вздымать гири — вставать не хотелось. Здесь круг: если встанешь, надо ходить, ломать слабость, копировать «медвежат», работая мелкими кистями… Деньги, черт их побери!

И крутились, не уходя из памяти, неудачливости этого года. Неудачи во всем! Взять январскую выставку. Он дал картину, первую свою большую картину — до нынешнего перелома. И что же? Лешка Чужанин наскочил на него пауком тарантулом, изжалил упреками, разнес за старомодность. И ведь как назвал, ядовитый! «Замшелая живопись»…