Аскольд Якубовский - Квазар

— А подождать?

— Можно. Но это все равно как если бы я курил, сидя на бочке с порохом.

— А… подумать можно?

— Пожалуйста!.. Сейчас мы вам дадим рецепты, много рецептов. Кучу! Начнем лечение, чтобы времени не терять.

Павел ждал рецепты, защемив ладони в коленях. Он смотрел на глаза врача. Видел — радужка их богато инкрустирована. Она не просто коричневая, но собрана из клинышков серого, зеленого, черного, рыжего цветов.

«Зачем ему такие наборные глаза? — думал Павел. — Что я теперь делать буду?»

Ударила дверь. Вошла женщина, стремительная, крупная, в широком халате.

— Анне Николаевне нижайшее, — сказал врач, попыхивая сигаретой. — Вот, полюбуйтесь, — он мотнул головой в сторону Павла. — Ваш больной, резать надо, но трусит.

Женщина смотрела на Павла. Лицо ее было странно узким для широкого и прочного сложения. Лоб тоже сжат и выпирает углом.

Значит, она хирург. И Павел тотчас вообразил Анну Николаевну с ланцетом, потом в виде ланцета. Женщина-скальпель!

— Сигарету, — сказала женщина. Врач придвинул к ней портсигар. Анна Николаевна взяла сигарету и защелкнула ее прямой линией рта. Оглядела Павла, остановив взгляд на грязных ботинках. — Трусишь?

Спросила на «ты». Должно быть, так надо.

— Затянешь, тебе же хуже будет. Туберкулез — это пожар! Сегодня Васильева консультировала. Все тянул-тянул, потом прибежал: «Спасите», а сам уже безнадежен — иструх. Это же самоубийство, дети останутся у дурака!

— Я один, — тихо сказал Павел.

Она выпустила из ноздрей узкие, злые струи дыма. Распорядилась:

— Больничный не давать. Решится — займемся. Таблетки? Ну, паск, тибон?.. Что еще у вас?..

— Ему бы отдохнуть… — сказал врач.

— Согласится на резекцию — тогда больничный.

— А мне и не надо, — обиделся Павел и встал. «Проживу, выздоровею».

Он взял рецепты. Врач удержал его слабым движением кисти.

— Воспользуюсь случаем, — заговорил он, — сообщить вам кое-что практическое. Больничный, который мы вам пока не дали, бесплатное лекарство (вы получите его у сестры, в конце коридора), даже операция — чепуха, если вы сами не будете драться за себя. Туберкулез — это змея. В вас сидит ядовитая змея. Гадюка. Кобра!

Скажите себе: «Убью змею! Убью!..» Врач стиснул кулаки. Суставы его пальцев побелели. — Твердите: «Убью-убью-убью!» — и победа наша!

И будьте спокойны. Говорите себе: «Я спокоен, спокоен, спокоен». Вы сейчас отравлены, воспалены, мозг воспален, у вас такое в голове творится, о-ей-ей!.. Это работает гений болезни — сюжеты, методы, краски так и горят? Верно?

Павел кивнул.

— Не верьте. Это подлый обман, это лжет туберкулез! Это, если хотите, еще одна примета болезни. Вот так-то, Герасимов.

…Павел вышел. Он глядел, не видя людей.

В них нужно было всматриваться, формовать из белых и темных качающихся пятен сначала лица, потом подробности — прищур глаз, складку губ. «Что же мне теперь делать?» — думал он.

— Что? — спросил Павел.

Перед ним качалось широкое лицо, дрожало словно бы в воде. Лицо шевелило толстым ртом, жевало звуки.

— Обвадовали, гововю… Здовово обвадовали… — В тени глазных провалов посверкивали любопытные точечки. — Певый ваз? Девжали бовьше часа. Здесь только певачей по часу девжат, мы, ставые, все пятиминутники. Твиста секунд на фомальности — и катись к чевтям!..

— Да, первый, — сказал Павел.

— Ничего, Васивьевич ховоший вач, — дул ему в ухо толстяк. — Он тубик, бывший, везаный…

— Да-а, половину жабер у него убрали, — сказал кто-то басом.

«Уйти отсюда, скорей». Павел пошел к вешалке.

Он надел пальто и… вернулся в приемную: ему уже не хотелось, уже страшно было уходить отсюда. «Не быть одному!.. Не быть одному!..»

И тут его крепко взяли за плечи.

— Кисло пришлось? — спросил бас, говоривший о жабрах врача Ивана Васильевича.

Вопрос был нагл, хватанье за плечи тоже. Павел обернулся: над ним громоздился высоченный парень, уходил головой под потолок. Он оттуда улыбался Павлу, щеря редкие зубы.

— Каверна у меня, — сказал ему Павел.

Чужая рука упала с плеча.

— Плюс инфильтрат, — с некоторой гордостью добавил Павел.

— Положеньице… — пробасил верзила. Голос у него шел не изо рта, а ворочался где-то ниже. Он задумался, почесывая щеку. — Ты домой? — спросил он.

— Домой.

— Я тоже. Ну их к черту, не пойду на прием. Завтра пойду. Ну, знакомимся, звать меня Гошкой. Гошка Жохов, факт… А тебя? Павел? Гм, был такой апостол. Пошли!

Он пришлепнул на голову шапку и ударил ногой в забухшую дверь. Павел вышел следом. К лицу его прижался резкий, весенний воздух.

Оба молчали, занятые выбором прихотливой весенней дороги, петляли меж подстывающих луж, грязцы, кусков льда.

Всюду лежала городская зимняя грязь: выпавшая сажа, лоскуты бумаги, серый обильный шлак. Кусты в палисадниках были черные, обломанные присевшим снегом. На крышах и заборах — копоть.

Но весенний чумазый город гремел машинами, моргал окнами зданий, шевелился бодрой, веселой толпой.

Это был уже не основной мощный поток, не людская река, теперь шли задержавшиеся на работе, в магазинах. Их было много, шумных, здоровых. И Павлу казалось, что все они знают, чем он болен. Ему было стыдно за себя.

А Гошка?.. Тот раскидисто загребал дорогу косолапыми ногами, грузно и крепко ставил ножищи в серых заломленных валенках, в натянутых на них галошах-самоклейках.

Руки его всунуты в карманы ватного пиджака, шея открыта. На встречных людей Гошка глядел с высоты своих приблизительно ста девяноста сантиметров, а может быть, и вообще не глядел. Это понравилось Павлу.

Сам он отставал от Гошки, торопился, задыхаясь. Резкий весенний воздух щекотал в горле и глубже, в середине груди, там, где рентгенолог черкал пером свои точки и крестики.

— Тише, пожалуйста, — взмолился Павел.

— Тише? Нет-нет, теперь уж поспевай за нами, торопись. Тише! Это ноги мои виноваты, знаешь какие длинные! Не угонишься! И хожу я охотничьим шагом. Присмотрись, сгодится. Видишь, ступни я поворачиваю немного внутрь. Оттого каждый мой шаг шире на сантиметр. Это раз. И ноги я не задираю, тоже силы экономятся. Это два…

Он на ходу бросал Павлу резкие, отрывистые слова. Говорил так, будто они были наедине. И оттого Павлу стало казаться, что улица пустынна и они вдвоем одиноко бредут куда-то.

— Главное, не скисай, — поучал Гошка. — Держи хвост бубликом. И не из такого положения люди выкручивались.

Он скосился на Павла, и тот показался ему таким жалким. Торопится, подпрыгивает, хватает воздух зубами. («Сморчок! Ох уж эти мне конторщики! Взбодрить нужно парня!»)

— Вот что я тебе скажу, Пашка, ты — гордись!