Аскольд Якубовский - Квазар

А поля, березы…

Вспыхнула желтая поляна. По ней, задрав хвостики, скачут кролики. Но кролики не могут быть в лесу, это зайцы, самые настоящие. Дичь!

— Зайцы! Зайцы! — вскочил Павел, а поляна уже погасла, но память держала в себе эти скачущие странные фигурки.

— Какой они породы, Соколиный Глаз? А? — Гошка широко ухмылялся. Он сидел, положив ноги на скамью, и рожа его так и плыла во все стороны.

— Зайцы, и все! Заячья порода, — вывернулся Павел.

Гошка ржет и хлопает себя по голенищам. Им удобно ехать. Они в пустом вагоне — Гошка, Павел и еще двое охотников, парней коренастых и здоровых. Эти играют в шахматы, двигают резные фигуры. А за окном куда интереснее — деревья, поляны, деревья, поляны, желтое, белое, зеленое, пестрое. Ух!..

А те стучат себе деревяшками.

— А это кто? — опять вскочил Павел.

В полуста метрах от полотна, на черной земле, стояла птица в ржавом костюмчике с белыми рукавами.

— Это самец белой куропатки, — пояснил Гошка. — Куропач.

«Он же красив, этот куропач!»

— Почему он не белый? А, понимаю, в брачном наряде… А это кто?..

Но разглядеть «это» — темное, живым шаром прокатившееся под соснами, было невозможно.

— Заткнись, — сказал Павлу один из игравших охотников-шахматистов, Иван.

Он поднял голову. Лицо охотника широкое, малоподвижное. Низ увесист, лоб — узкой белой полоской. Иван пояснил:

— Вякаешь, соображать мешаешь.

Сказал и опустил глаза, уставясь на фигуры.

Стемнело. Цвета умерли. Вагон фурией летел в ночном лесу, мимо пятен редких полустанков. Клевали носом шахматисты, а фигурки их сами ходили по доске.

К двенадцати ночи дремали все (кроме Павла), привалясь к деревянным спинкам. «Лечу-грохочу, лечу-хохочу», — шумел поезд.

Спящих посещали виденья. Но Гошка еще сохранял, держал свою мысль. Хотя она и ходила кругами. Он вспоминал, как взял силу Мишка, по прозвищу Бульдог. Воротит в нужную для себя сторону — его, других. Правда, умно… Но в чем тут дело?

…А вот Павлу не спалось. Он лежал на скамье, и его сухому телу ее колеблющаяся, трясущаяся, дергающаяся жесткость не казалась неудобной. Он даже мог думать. И Павел спросил себя: что же бросило его в этот вагон с полузнакомыми людьми вон из города?

Или заставило его самого отбросить город, где родственники и знакомые и дом на окраине?

Он задумался (держась за край скамьи, чтобы не упасть) о своем последнем годе жизни и что получилось в нем.

Чужанин, Лешка, проклятый Чух!.. Он все объяснил Павлу.

Чужанин настаивал на космической версии. Издевался? Верил сам?.. Он даже принес и зачитал газетное сообщение о том, что-де астрономическими обсерваториями всего мира («Всего, старик!») приняты сигналы катастрофы, происшедшей в облаках космической пыли созвездия Лебедя. Там обнаружена рождающаяся сверхзвезда, иначе квазар («Вот это масштабы творчества!»).

На солнечную систему, втолковывал Чужанин, обрушились выброшенные квазаром космические частицы. Отсюда и повышенная активность солнца, и нарушения радиосвязи, и нашествие мышей-леммингов в Норвегии, и гриппы, бродящие по всему земному шару, и другие несчастья, так и просыпавшиеся на головы людей. У Наташи же был просто сердечный спазм, рождающий тоскливое настроение.

— Старик, она могла так рассуждать: ты будешь рядом с ней десять, двадцать, сто лет! А то, что несчастье шло не одно, — закон, — кончал он свои рассуждения.

Это Павел знал и сам.

Давно замечено — несчастья набрасываются стаей: визг, лай, укусы! Как будто городские собаки, ищущие по улицам острых ощущений. И всегда среди хвостатой мелкоты, жаждущей только попугать, есть добросовестный пес, кусающий до крови.

Схема личных несчастий Павла Герасимова была такова.

Наташа (невеста Павла) ощутила тоску, вызванную легким спазмом сердечных сосудов. Она не знала, что вина в том космическая, а искала ее рядом. Ей казалось, что жизнь идет без особых радостей, что Павел сух и неинтересен.

Так начались его несчастья.

Разуверить, разговорить ее он не мог — восточный грипп уложил его в постель ровно за три дня до этого. Он чихал в вафельное полотенце. Тем временем вирусы гриппа A1 перевернули свои молекулы в A2 и уложили поднявшегося было Павла еще на целую неделю. Следующий грипп — A3 — он перенес на ногах. Он пришел к Наташе — снегом на голову — и застал у нее Чужанина. Как говорится, накрыл.

А все поспешность — кинулся, повидать, видите ли, захотелось. Еще пренебрег современной удобной техникой. Предупреди он Наташу по телефону: буду, мол, тогда-то и в такое время. Жди, моя ягодка, — и личное его счастье сохранилось. А так Павел узнал то, чего и знать ему не было нужно.

Давно известно: где много знаний, там много и горя.

А еще месяца через два на Павла обрушилось следующее несчастье (или счастье — как посмотреть). Он вдруг ощутил себя не художником-серячком, каким боялся и умереть, а Изобразительным Гением.

Сначала Павел возликовал.

С ним, надо это признать, творилось диковинное. Вместо обычных и зачастую тягучих мыслей шли яркие и сильные. Мозг работал резко: Павел видел всех насквозь, а мелочи окружающего различал с пронзительностью микроскопа. Краски мира плескались в глаза расплавом металлов.

Бывало по-разному. В иные дни он просыпался гением, а вечером ходил в обыкновенных. Иногда гениальность оседлывала его днем на час-два, а иной раз и на целую неделю. И каждый раз, словно утомляясь, она становилась общей слабостью и, что хуже — мозговой тупостью.

Поговори он сразу с Иваном Васильевичем, ему бы стало многое ясно. Но эта встреча лежала еще впереди. Наконец произошла и она: третье, окончательное несчастье Павла — послегриппозное осложнение в легких — привело его в апреле месяце к дому, темному и большому.

На воротах этого дома, сложенного на века из лиственничных бревен, толстых и длинных, была приколочена вывеска. Отлично сработанная, можно сказать, образцовая вывеска, гордость мастерской — с позолотой. Она заявляла, что именно здесь размещен «Противотуберкулезный диспансер …ского района».

Ниже вывески, на серо-голубых, хваченных непогодой досках, два меловых человечка твистовали, закусив бутылки в зубах.

Меловые человечки — разного пола.

Мужчина был изображен абстрактно, но над женской фигурой крепко поработал какой-то наивный реалист лет десяти-одиннадцати. Павел решил, что его следовало бы выпороть, несмотря на талантливо схваченный ритм движений. Именно за это.

Рассмотрев человечков и сделав вывод, что возврат к приемам наскальной живописи дает результаты, Павел стал разглядывать провода, крышу, зеленые прутья голых тополей, обросшие синими рефлексами неба. Смешно, глупо, но он боялся этого дома и ничего не мог с собой поделать.