Аскольд Якубовский - Квазар

Идти и смотреть вверх. И, кажется, это идет, любопытствует человек по небесной тверди, несет в руках фонарик с желтым светом. Он там занят и молчит, а ты здесь шагаешь, и так хорошо вместе.

Но обгоняет, уходит человеческая звезда. Тогда опомнишься и сразу прикидываешь расстояние и скорости, и сожмется все в тебе.

Нет там воздуха, а стучат машины, рассчитывая, сколько ракетных газов добавить и сколько убавить, и вообще самая высокая механика.

Но снова плывет звездочка, и снова идешь за ней.

Идешь полем, не глядя под ноги.

Когда светает, первыми в деревне начинают кричать не петухи, а грачи, ночующие на деревенских ветлах.

— Мамма-исшк… — кричат грачи. — Маммашина…

И земля несется косым полетом в новый день, и светлеют, светлеют дороги…

Теперь я знаю — изобрести возможно только в смятении и недовольстве. Сыто-довольный человек редко изобретает что-нибудь иное, кроме закуски, новой дачи, мебели.

Вот и сейчас я в смятении… Ладно, с быком я справился! Но как жить дальше?.. Покупать или не покупать?.. Занимать деньги или не занимать?..

И вдруг я изобрел…

Получилось так: решая жизнь, я быстро прошел лес и побрел лугом, чистым и каким-то уж слишком ясным.

Эта ясность даже казалась мне неприличной, она злила: как он смеет, когда во мне все так спутано!..

Но абсолютно чистых лугов не бывает, я уткнулся в кусты. Березовые. Это примирило меня с лугом.

В первом из них было осиное гнездо в желтой бумажке, второй — привядший, явно объеден козой тетки Кровянихи. И как-то автоматически я вынул карманный ножик и стал отрезать сохлые веточки, те, что в желтых точках. Почему?

Прекрасен луг, но станет еще лучше, если убрать эти мертвые точечки.

…В каждое изобретение обязательно входит случайность. Ведь не нарочно же в моем кармане оказалась ленточка пластыря. Попала случайно, вчера я порезал палец, заклеил, а катушку пластыря сунул в карман совершенно автоматически. Но теперь вспомнил и вынул.

Им я заклеивал порезы на веточках. (Но, возможно, я давно и неосознанно готовился к такому моменту.)

…Приспособив кустик березы к данному месту, я пошел к другому кустику. Так, бродя среди кустов, я резал и клеил, резал и клеил… И забылось, что нет у меня денег на дачу и едва ли мне дадут их взаймы. Скорее всего не дадут.

И это мне даже показалось удобным.

Ну, зачем мне дача за пять тысяч — с яблонями, с заборами и мальчишками, которые высматривают яблоки?.. К чему?..

Ведь есть лес, а в нем хворые березы.

В конце концов, мне прописана работа на воздухе и среди деревьев, а не поедание яблок. И отлично! Буду ходить и лечить деревья, возмещая вред своих бойких предков.

Замечательно! Я спустился к ручью и напился ключевой воды. Посидел, послушал бегущую воду и снова стал ремонтировать кусты: ходить, и резать, и клеить… Но кончилась катушечка, и ножик мой притупился. Тогда я лег в траву и стал глядеть вверх.

И как бывает, когда лежишь в траве, а смотришь в голубое спокойное небо, я вдруг заснул и проснулся так быстро, что облако, шедшее от макушки осины, подошло лишь к соседке — двойной березе. Но я был свеж и ясен, с вполне определившейся догадкой, что этот лес — все леса России — моя дача, все деревья мои — и птиц, зверей, насекомых, что живут в корнях, ветках и дуплах.

Здорово получилось! Стоит выбросить слово «мое», и нет нужды воевать с мальчишками за яблоки, незачем просить взаймы. Ведь моя дача повсюду!

Замечательная догадка! И какая простая! Но шел я к ней трудно, медленно, долго. Словно водяной жук в пыли. Но таки пришел.

Я засмеялся и смеялся так долго, что даже заплакал от невыразимого счастья расширения своего «я», в мгновенье догадки вдруг коснувшегося всех лесов на свете. И мои тревоги кончились: я увидел свою жизнь на много лет вперед.

Видел — в ней я весел и доволен, что бы со мной ни случилось, т. к. мое счастье всегда со мной. Оно лежит в кармане: липкий пластырь и тюбик охры или цинковых белил. (Иногда я ношу с собой разборную лопату и пересаживаю мелкие деревца. Также лечу и огромные, пломбируя их дупла смоляными пломбами).

И живу я легко и смело, неудачи переношу весело, а все люди мне хороши. Если и ругаюсь, то с теми, кто нагло портит деревья. Да и то больше учу их… Мои друзья, конечно, посмеиваются надо мной, зовя чудаком, но я не обижен, нет…

Так, словно жук среди машин, я приполз к берегу той реки, что вливается в общую человеческую жизнь, природу и даже вечность. Не в холодную, вселенскую, а в теплую древесно-зверино-человеческую.

Дикий сад-лес стал моей Большой Догадкой. А та, первая, в радуге семи цветов, была не моя… С чем бы сравнить?

Это все равно, когда твой красивый друг идет с яркой девушкой, а тебе подталкивает другую, по тебе — рябенькую курочку… Но в этом заключен большой смысл. Такой — надо искать и найти в рябенькой все красивое. Я и нашел.

И вот, стою и гляжу на лес с жадностью садовода: он ведь так обширен, мой дикий сад!..

Город должен был остаться позади, исчезнуть. Но он не исчезал, не выпускал их. Кончив тянуться каменной массой зданий, он волочился сыпью деревянных пригородов, серыми переплетающимися дорогами, этими осьминожьими лапами, охватывающими пространство.

«Он огромен, силен, — думал Павел, глядя в окно. — От него не уйдешь». Ему не верилось в освобождение: город не оставит его в покое, будет шуметь в транзисторе, гулять в памяти. Он в нем самом. «Не уйти, не уйти…»

Павлу стало казаться, что их поезд набежал на резину, зацепился и растягивает ее в бесконечность. Но вот резина не выдержала, лопнула и легла мелкими обрывками: поселками, станциями.

Здесь пошел лес, сначала лиственный, голый, потом хвойный, черноватый и до тоскливого жалкий в сравнении с тем, что воображалось. Тревога охватывала Павла. Табунились предчувствия.

Наконец город кончился. (Столбы и здесь несли провода, и торчали железные фермы дальних электролиний.)

— Кончился, кончился, — ликовал Павел. Он выбрался из города, там осталось все, все неудачи. Пусть Чужанин крутит с Наташей, пусть ругают его картины, но лес вечен.

Павел прилип к окну. Ему казалось, что он широко распахнут, — он воображал себя ренаровским крылатым глазом. Увидев что-нибудь, он вскрикивал то «Какая сосенка!» (а та уже вырвалась из поля зрения), то «Вороны на проводах!» И точно, три вороны сидели на проводах, повесив черные носы.