Аскольд Якубовский - Квазар

— К тебе, Павлик, гость, — предупредила тетка.

«Кто бы это мог быть? — соображал Павел и шевельнул ноздрями. — Ишь, надымил».

Павел был рад и не рад: лишь бы обойтись без сочувствий. Усиленной работой лицевых мускулов он придал себе довольный вид, пока разгружался от свертков в кухне. Покашливая от табачного дыма, заглянул в зеркало. На него уставилась бледная, с синевой, но в общем спокойная физиономия. «Ничего, можно идти». Он пошел в комнату, говоря:

— Отличнейший денек, чудесный… А кого это мне бог послал?

Вошел и увидел, что бог послал ему Чужанина. Павлу ровно кто мелкий гвоздь в сердце вбил.

Чух сидел у окна. Шапка его лежала на подоконнике вверх бархатным донышком. Он курил, не затягиваясь, быстро фукал дымом.

С тех пор как Павел узнал о Наташе и Чужанине, он ощутил к Чуху робость и въедливое любопытство. Все ставил вопрос: чем прельстил?

— А, хворый! — вскричал Чужанин и протянул широкую сильную кисть с золотым кольцом на суставе. — А ты бодр, свеж, хоть жени тебя… — Он усмехнулся. Веселье пробежало от глаз вниз, на выпиравший длинный подбородок.

— Нет, вы только посмотрите на него! Слушай, тебя просто обманули! Какой туберкулез, влюбился, наверное. Признавайся, старый пират!

Павел воспитанно улыбнулся, сел, взглядывая исподлобья.

Оказалось, Чужанину понравились новые Павловы работы.

— Колорит у тебя раскрепощен, есть поле деятельности для мысли. Шагнул, крепко шагнул, старик. Хвалю!

«За что любит? Целует ведь и прочее… — думал Павел. — Потрепан. Губы честолюбивые, тонкие… Лысина… Плешивый донжуан!»

— Что новенького на белом свете? — спросил он.

— О, воз новостей… И каких! Во-первых, взрыв в созвездии Лебедя. Понимаешь, умерли старые миры, из них рождаются новые. Сверхзвезда! Говорят, квазар есть временный антимир. Потом станет миром. Второе — получены сигналы…

«Отчего я терплю его?» — думал Павел.

А в дверь уже лез второй знакомый голос.

— Да не беспокойтесь, мамаша, — басил Гошка. — Дайте-ка мне тряпку побольше. Грязища, скажу вам, страшенная.

Гошка вошел и остановился, щурясь. Он был куда выше и шире, чем ожидал увидеть Павел. И такой свежий с улицы. Но — сердитый.

— Здорово, Пашка. Что не заходишь? Обещал… — Он тиснул ему ладонь. Павел бормотал что-то — ему было стыдно. — А это кто? Дружок твой?

Гошка рассматривал Чужанина. Потом махнул шажищем через комнату, сунул руку:

— Знакомимся, шеф!

— Чужанин, художник!

— Жохов, пенсионер. Значит, Чужанин… Гм-гм.

Гошка сел на стул и вытянул ноги.

— Так, художник, — сказал он. — Тогда мы коллеги. Я тоже художник. От слова «худо».

— Не знаю такого. Вы кружковец?

— Не-е, я профессионал. Туберкулезник.

Чужанин завозился на стуле.

— Шеф, туберкулез — это не очень заразно.

— Я и не боюсь…

— Мне показалось, Чужанин… Видел я вас как-то, видел. На выставке. Выпил… и забрел. С тех пор воображался ты мне гномиком, чумазым и страшно злым. Оказывается, рост и все такое… Скажи, ты цвет не ощущаешь или просто выламываешься? Люди, конечно, не красавцы, но и не трубочисты.

Чужанин молчал.

— Не удостаиваете?

— Ну, скажи я, что художники учат других видеть, представляют работу для мысли, привлекают в соавторы, и что? Всем не втолкуешь.

Гошка прямо-таки замаслился.

— Значит, не для всех… Так в кого вы целите?

— В сомышленников. В тех, кто уважает меня.

— О, вы уважаете себя… Если судить по одежде. Калькулирую: пальто — сто восемьдесят, шапка — тридцать, корочки — сорок, костюмчик — около двухсот. Шеф, для грабителя вы — лакомый кусочек. А эти вот картинки с пауком и змием ваши? Нет? Конечно, раз без грязи… Значит, это Павлуша выпендривается. Мог написать вот ту славную березку, а теперь пишет морских пауков. Ваше влияние, шеф?

— Не мое, — сказал Чужанин и сощурился на картины. — Но мне они нравятся. В них что-то есть. Это история земной жизни — движение ее из воды на сушу. А осьминоги… Разве это не сама земная жизнь со всеми ее страстями и переплетениями. В этих работах Павел мыслит… А возьмите его эскизы к панно «Город». Он его показал живым — здания, трубы. Завидую!

— Да ты человек завидущий. Не сердишься на меня?

— Нет, — тряхнул головой Чужанин. — Вы больны и несчастны, вот и злитесь.

— А вы, разумеется, счастливы?

— Я делаю то, что считаю нужным, и уважаю себя за то, что имею смелость делать.

Гошка ощерился, выставил зубы. Павел заметил, что они по-собачьи остры.

— Не будем пикироваться, — мирно сказал Чужанин. — Я не скажу, что, судя по одежде, вы себя не уважаете. Вы — человек мира внутреннего (я немного психолог), и вид одежды для вас несущественен. Все дело в человеке.

— А что такое человек? — быстро спросил Гошка.

— Э-э-э, пессимизм… Вот вы мне и ясны. Здесь мы с вами не столкуемся, я — оптимист.

— И как же это выглядит?

— Так, — Чужанин усмехнулся. — Если я ложусь в слезах, то просыпаюсь с песней.

— «Легко на сердце от песни веселой…» — Гошка скривился.

Помолчали. Чужанин глядел на Гошку.

— Пессимизм, он все сжигает. Как вы можете жить? С такими мыслями.

— Требую точную формулировку! Мы, туберкулезники, не живем, мы тихо и благородно околеваем.

— А выздоровеете? Поправитесь и вдруг окажетесь на пустом месте? Понимаете — ничего нет, черная пустыня. И тогда…

— Что тогда?

— Тогда… вам остается ружье, веревка, колеса поезда…

— Или водка, что в тыщу раз приятнее. Да здравствуют мамаши! (Тетка внесла бутерброды и бутылку водки.)

Павел пить отказался, и Гошка поделил водку, разлив ее в стаканы.

Чужанин свое словно в воронку вылил — с журчанием. Гошка не торопился, прихлебывал.

Оба раскраснелись.

— Значит, вам все на свете трын-трава? — спрашивал Чужанин, прожевывая колбасу.

— В меру закона и условностей.

— Как и героям Ремарка… Знаете, я восхищен вами!

Чужанин откусил полбутерброда и торопливо сжевал.

— Завидую вам: условности не для вас, их цепи упали. Ах, если бы не семья, не вечная забота о деньгах, какую бы картину я написал! Как ударил бы ею по заплесневелым головам! Все бы мозги вывихнули, пытаясь понять ее… И какую бы жизнь повел… Э-эх!

— Пой, птичка, пой, — усмехнулся Гошка.

— Я искренен, — ответил Чужанин.

— Искренен в меру своего лукавства. Ты, шеф, не обижайся на меня: ты лукав, я лукав, мы лукавы… — говорил Гошка. — Давай-ка мне деньги, я в магазин сбегаю, за портвейном.

Павел покоробился, но Гошка подмигнул ему.

Первым, заблудившись в сенях, ушел Чужанин.

Гошка присел к столу и быстро допил из стаканов. Встал и ходил, сначала шатко, но принудил себя ходить ровно и прямо. Он целил глазом по половице и шел.

Говорил:

— Слушай, Паша, сжует нас этот город и не заметит… Как мы глотаем разных инфузорий. Боюсь я его: окружает, душит. И огни. Ты посмотри — словно письмена какие.