Аскольд Якубовский - Квазар

Черные птицы мечутся над волнами в тревоге и страхе. Стоять на развалинах прежнего, пусть немудрого счастья! Это мне понятно. И я передаю ужас птиц в красно-черных, условных тонах.

…Выводы: природа гибнет. Мы, люди, тесним ее, давим, топчем. А что будет, когда города сомкнутся краями?

Когда я выхожу в поле или бреду лесом, то ощущаю последние удары пульса обреченного организма. Когда сажусь отдыхать на траву, то сижу у ложа умирающего.

…Спас от гибели бабочку «павлиний глаз», выкупив ее у мальчишек за двадцать копеек. Акимыч рассердился, сказав, что я сберег вредителя леса. Я же доказывал ему, что Город уже все победил, что скоро зверей и насекомых будут держать только в зоо- и насекомопарках.

Акимыч озабочен муравьями и расселяет их — полезны. Кстати, о муравьях. Постепенно соединяются человеческие умы в общий разум (пора гениев окончена). Это достижение осведомленности, информации. А как быть с общей совестью? Такой общей, такой сильной, чтобы она сломала все плохое?

…Природа (отдельное дерево, зверь, жук, их древнее сообщество) сложный механизм. Его надо беречь. Мне ясно, что я должен делать. Я должен быть в лесу, я должен сберечь все мгновения его жизни. Нужны фотография, и киноаппарат (им можно следить динамику леса), и рисунки.

22 июля. Природное чудо: с утра летели бабочки-капустницы. Они летят с моря, будто являясь из его глубин. Слышен шорох бабочкиных крыльев. Птицы безумствуют — столько даровой еды! А на берегу, поставив мольберт, Чух учит Гошку писать модерновые картины.

— Если море синее, крой его желтой, вот этой, стронциановой. Деревья зеленые, но это надоело. Еще махровый идеалист Кант мечтал видеть их красными. Осуществляй его мечту, мажь их краплаком. А небо крой сажей.

— Ты, трубочист, — сказал Гошка и ткнул пальцем в горизонт. — Где видишь сажу?

Чух:

— Рубенс всевозможными оттенками сажи написал святого Франциска, а это вдохновенная работа.

Тучи несутся быстрее и быстрее, освобождая край закатного неба. Игра отражений: вдруг плоскость моря становится желтой — от горизонта до горизонта. А по желтому зыбь пишет ультрамарином мелкие синие черточки и тут же их стирает.

23 июля. Акимыч ругается — поймали какого-то прокурора, прихватили с уловом на воде. Но суд отказал в иске («Дружки-приятели»). Теперь Акимыч грозит «допечь» несчастного прокурора через газеты. И допечет, без всяких сомнений.

— Что я скажу Ваньке Корякину, у которого и дети, и маленький заработок. Он мне в нос тычет этого прокурора, в нос!

Думаю про мои весенние свинства, думаю о вполне порядочных людях, которые поедают запретную стерлядь. Худо то, что я сам желаю есть ее, но креплюсь, удерживаюсь.

— Не чуди, — советует Гошка. — Одну жизнь живем.

Он потолстел, рыгает выпивкой — нашел вдовую хозяйку. Сытый, жмурится словно кот. Нет, весной он был лучше.

Вывод: аскетизм все же нужен. Он делает жизнь прямее, желудок чище. И с души, и с тела он сгоняет жир — дряблый и лишний.

28 июля. Что-то затемпературил. Кашель, бессонница, скука. Пора ехать в город. Там врачи, там моя комната.

29—30 июля. Черт-те что! Сверкают грозы, ворчат, гремят, а в Камешках сухо. Но электричество пропитывает воздух. Оно мерцает зарницами, трещит в волосах, вспыхивает белыми клубами в лесной черноте.

Чух осатанел и пишет городские пейзажи — штуку в день. Говорит, тряся перед моим носом кистью, обмакнутою в краску:

— Восемнадцать рабочих часов в день создают гения. Ван Гог писал картину в день! Не надо ждать озарения, вспышки, надо работать. Ведь не важно, как зачат ребенок — насилием или так.

И на реке то же беснование. Плещутся рыбы, валом валят туристские лодки. Народ в них молодой, бойкий, шумный.

Это племя людей моторизованных, ускоренных. А ведь созерцание природы должно быть неторопливым. Она, как хорошая женщина, требует долгого и терпеливого ухаживания.

…Мне все мерещится, все рисуется фигура среди соснового высокостволья — женская, в белом платье.

Женщина идет, наклоняется, собирая цветы (грибы, ягоды). Вот она оборачивается: Наташа. Эх, гулять бы с ней, идти, таять от нежности. Наташа! Где ты? Приди, я не упрекну тебя, я ничего тебе не скажу.

Нет. Не прощу!

Я бреду бесконечными дорогами. Никого мне не нужно, никого. Только одиночество. А возьму-ка я собаку. С ней веселее: будет крутиться, будет встречать меня, нежничать. Собака меня не предаст, не обманет. Нет, не удалось Наташе ограбить меня. Вот, один я живу, а люблю многое — лес, живопись, тетку, птиц, книги. Я — богат. А наши пути разные. Пусть для нее все горит радугой и улыбается. Но и мне не хуже. Конечно, тропка моей жизни лесная, тенистая, с крапивой и комарами, но и к ней прорвется солнце.

Тряхнуло — автобус перескочил разделительную линию города, вошел в него и за собой оставил равнину с прокисшими болотами, оставил лесопосадки из тополей и американских выносливых кленов. Еще тряхнуло и ударило: автобус вкатил на толстобревенчатый мост.

Павел видел в окно серые перила и зажмуренного от пыли горожанина. Пыль взлетела от автобусных передних колес и обвила зажмуренную голову светящимся облачком. И за этой головой виднелась речка Коняга, что проходила под мостом. Она вилась на желтопесчаном ложе. Вдоль речного кривого взблескиванья ходили загорелые пацанчики.

Началась брусчатка. На обочине лежали отлитые из бетона детали будущего моста. «Сломать и переделать — это извечное», — думалось Павлу.

Побежали мимо дома и машины. Автобус проехал улицу Коммунаров, прощупал ее от старого булыжника до размягченного свежего асфальта. Далее пошло хорошо знакомое — улицы, перекрестки, старые деревья, киоски, плакатные щиты, лозунги.

В лесу и в поле с их округлостями и вмещением всего, от простейшего камня до растения, до сложного организма зверя или птицы, все теряло определенность, уводило по кривой в неведомое. Город же был прост и потому логичен.

«Именно в городе я могу попытаться стать человеком типа «рацио». — Павел глядел в окно.

Над городом вставала гигантская реклама: «Пользуйтесь самолетом, берегите время!» Ее цвет резал глаза. «А народища», — дивился Павел.

После безлюдного бора и тишины речных берегов суета и прицеленность горожан удивили Павла. Они казались ему съехавшимися со всего земного шара.

А яркие пятна женщин! Миганье их платьев усилилось на центральном проспекте, у двенадцатиэтажек, поставленных косо к движению.

«Хорошо сделаны», — решил Павел.

Центр… Именно здесь, в центре, и начиналась истинная четкость города. Все, все здесь целесообразно, все продумано. Сюда от водяной артерии (река) устремлялись кварталы.