Аскольд Якубовский - Квазар

Хорошо!

Павел вышел ранее нужной остановки и купил давно желанное — сливочное мороженое. Жуя его плотный маслянистый брусок, Павел вспоминал теткины рассказы об озере с дикими утками на этом месте. О том, как отец стрелял их, лазая в тростниках. И вот — здесь настоящий город, здесь проезжающие тяжелые грузовики пускали перегоревшую солярку, шумела толпа, орали репродукторы.

И все равно хорошо — вертикали стен, электрические часы величиной с таз…

Да, да, в городе царили прямая линия и точно измеряемое время. Он был выражением человека с теодолитом и логарифмами для расчетов, с ясной целью и умной головой.

Логика построенного им города была четка. Она исходила из убеждения, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками, что в окружности содержится именно 360 градусов, что вертикаль устанавливается посредством отвеса из длинной и прочной нити с привязанным к ее концу грузиком.

И это было хорошо.

В лесу и поле все кружило, уводя Павла по спирали черт знает куда, в путаницу, смещение понятий. В городе путь его мысли станет прям, здесь только и можно точно мыслить. (Решающий все внезапной догадкой, импульсом, Павел очень любил это слово — «мыслить».)

Вернувшись домой, Павел тотчас распределил время по часовой сетке города.

Вставал он в шесть утра, вместе с заводскими рабочими. Завтракал в семь, со служащими. Ложился же спать не раньше двенадцати ночи, как всякий уважающий себя труженик искусства. Но хватило его на первые только дни, а из всех нововведений удержалось одно — привычка размышлять перед сном.

Он брал теткин ватник, клал его на верхнюю ступень крыльца и садился. Защитив таким образом от простуды свой крестец, он ставил локти на колени, подбородок упирал в ладони и думал.

В размышлениях Павел ходил кругами. Ладно, он переменит жизнь, но ради чего? Должна быть цель.

В деревне ему казалось важнейшим: первое — уговор человека не вредить лесу и населению его; второе — задача сохранения слепков с природы (рисунок, фото) до тех времен, когда ее, природы, в сущности, уже и не будет.

Но теперь пришли сомнения.

Вот город, железнее и бетоннее которого ничего нет на свете.

От него идет угроза природе, здесь все живое и растительное сжато в кулак. Но все же прилипчивые топольки спокойно начинают свою жизнь в каждой трещине асфальта, а иные забираются даже на крыши, устраиваясь в принесенной ветром пыли.

Пусть они умрут там, на крышах и в асфальтах, но они есть, это факт.

Грибы шампиньоны то и дело взламывают асфальт, а ночные бабочки покидают леса и летят в город, на свет его огней. Одни гибнут в нем, но другие приноравливаются и живут здесь, дают племя.

Многие птицы зимуют в городе (синицы, чечетки, снегири), им здесь сытнее и теплей.

Вот и сейчас в небе крутятся летучие мыши, в окна на свет лезут моли, и ворочается в тополе, в самой его верхушке, воробьиная стая — разговаривает о чем-то и все не может заснуть.

А сегодня утром он лично видел молодую кукушку. Спрашивается: зачем каждую осень в город набиваются молодые кукушки и живут в садах — с середины июля до середины августа?

Что им здесь надо? Не поймешь…

И вдруг ему подумалось абсолютно неожиданное. Такое, что от восторга он кулаком ударил себя по колену. Сильно, до боли. «Вот оно где! Почему же я ранее этого не заметил?» — упрекнул Павел себя. Он поднялся, прохромал в комнату, взял лист бумаги и написал на нем кирпичным шрифтом три раза подряд: «Стать рацио!», «Стать рацио!», «Стать рацио!». Но думал уже совсем о другом.

Он писал толстым карандашом, нажимал, не жалея грифеля. Написав, прикнопил бумагу к стене.

— Иначе я не смогу ничего сделать, — бормотал он.

— А что это такое, «рацио»? — спросила тетка.

— Рацио — это человек, который живет головой, — пояснил Павел.

Тетка подумала и сказала:

— Чтобы жить головой, надо ее иметь.

Тетка стояла около него. Выбивались из-под платка хвостики волос. Очки цеплялись за уши петлями белых резинок.

Это была гордость тетки — никуда не годные очки, используемые лет пятнадцать подряд. Стекла их были царапаные, оправа сломанная и годна только в мусорное ведро.

А у запавшего рта тетки сбегались морщинки. Они узились. Сейчас она скажет: «Если бы ты был умен, как твой отец…»

— Если бы ты был умен, как твой отец, — сказала тетка, — тогда можно быть рацио. Но ты пошел в мать. Она была прекрасной женой, не спорю, но приглуповата. Мужчины любят таких.

Здесь надо было встать на дыбы, защитить мать, но Павел смолчал. Он был целиком в придуманном: вывод был громаден.

Где-то внизу тетка упрекала его мать, а он был высоко, на горе, и видел дальше других.

И так просто все. Отчего не замечали другие?

Ночью он открыл окно и выставился наружу, к белым табакам. Наедине с ними Павел вслух стал выражать идею словами, определяя ее возможности.

— Такая петрушка, — говорил он табакам. — Город давно стал стихией и теснит природу. Но она ведь тоже стихия и мешает городу раздвигаться. Так все видится со стороны. Но вот в чем соль, противоположны они только внешне. Раз они стихии, то значит, что и родня друг другу. Просто это две еще не притертые друг к другу стихии. Мы думаем, что притирание и дружба для них обязательны, как основа жизни города, и что это зависит от нас. Это, конечно, так. Но есть и другое — они и сами приспосабливаются и притираются. Они уже перешепнулись между собой. Значит, цель моя облегчить это притирание, указав на него остальным, и просить, чтобы они помогали.

Перспективы затеянного настолько ослепляли и волновали Павла, что заснуть ему так и не удалось.

Он лежал до рассвета, глядя в потолок. Когда высветилась длинная известковая трещинка, пересекающая потолок наискось, Павел приготовил завтрак, отгладил костюм, скипидаром смыв нечаянное масляное пятно. И ушел в центр, в биоинститут. Там показал членскую книжку, и его приняли, вахтер провел Павла в большой дерматиново-черный кабинет.

В нем было темновато, но свежо от вентилятора. И хотя цель своего прихода Павел излагал весьма смутно, но ученый человек, сидевший перед ним, серенький, без умственной осиянности, все сообразил.

— Я вас понял, — сказал ученый человек. — Вас интересует, возможно ли принципиальное сосуществование города и дикой природы?

Павел кивал ему: «Да-да-да…»

— Возможно, если мы пойдем природе навстречу. Иначе цивилизацию ожидает крах («Крах-крах-крах!» — твердил про себя Павел и кивал головой).

И здесь ученый развил тему, рассмотрел ее — минут за пятнадцать — со всех сторон. Павлу нравились четкие слова ученого, но больше нравилось то, что ученый еще не приметил начавшееся схождение двух стихий.