Альберт Усольцев - Есть у меня земля

«Топтобус» сегодня занаряжен в самые Локти, к геологам, которые там основали свое «стойбище». Вообще-то у геологов есть свои машины, но то ли в ремонт враз стали, то ли еще что случилось — попросили помощи у автороты. Щербинин в разговоре дал понять, что последний это рейс на «Топтобусе» для Алексея, по возвращении ему будет торжественно преподнесено звание механика. И посвятит его в механики Евстрат Кондратьевич, уходящий не на пенсию, как он сам говорит, а в Резерв Главного Командования.

По пути заехал на заправку, залил полный бак — дорога не ближняя, по низинам идет, всякое может случиться. Лишний десяток литров не помеха. В пути если только свой брат шофер поможет, а так больше заправок в районе нет.

У заправки к Алексею подошел Барабин.

— Ну что же, Алексей, после рейса поздравлю тебя с повышением: званием механика. Я думаю, часам к пяти вернешься. Жена ведь ждет. Кроме всего прочего.

В последних словах Барабина прозвучала плохо скрытая ирония. Но Алексей постарался не замечать ее.

— Да, сошлись мы с Тоней. Свадьба, правда, пока еще впереди: Денег надо подзаработать. А так… сошлись.

— Ну-у, желаю удачи.

— Взаимно, — ответил Алексей. — Я слышал, ты тоже обзавелся половиной?

Достроил Барабин свой дом. Добротно отделал четыре комнаты, из веранды соорудил пятую, теплую, зимнюю. Установил водяной котел. Под полом пробурил скважину, насос поставил, открыл кран, пожалуйста, водички сколько душе угодно: не надо по морозу тащиться с ведрами к колодцу.

Из города привез новенький гарнитур. И телевизор самой новейшей марки, хотя в районной газете всего лишь промелькнуло сообщение о строительстве ретранслятора в райцентре.

— Конфуз вышел с половиной-то, — сказал Борис. — Невестилась, невестилась, я все честь по чести заготовил на столование, а она в решительный момент — отказ. Вот они какие, нынешние-то невесты.

— Это которая? — спросил Алексей. — Аня?

— Нет, учителка здешняя, Инесса! Историю Древнего Рима преподает. Ну, хорошо бы заранее бортанула, а то перед самым обедом свадебным… Водка не прокиснет, а вот настойке — хана! И шесть индеек тоже вразнос пошли.

— А какая причина?

— В том-то и дело, что беспричинно сбежала. Лишь заявила на пороге: «Дом ваш, Борис, большой, а вы — такой маленький!..» Видал? Дом большой, а я — маленький?! Ей фараона подавай из Помпеи! А наш брат шофер — маленький! Да я же такую свадьбу закатить хотел, что любой фараон бы позавидовал. Ты на сколько персон стол собираешься накрывать? Небось на десяток-другой, а я только со своей стороны полсотни родичей выписал на бумажку. Да с ее бы столько же — места у меня в доме множина! Дак нет, она, видите ли, в тех веках витает, до новой эры которые… И за столом бы у меня не задремали, сам сыграю, сам спляшу. Не зря раньше таких ведь звали — первый парень на деревне. Не хочу нарываться на похвалу, но замечу, что масштабный я человек!..

— Просьба у меня к тебе есть, Борис, — прервал Алексей.

— Какая? — спросил Барабин, сразу насторожившись.

— Нетрудная… Во всяком случае, для тебя не очень трудная… Не посылай больше алименты Тоне.

— Это почему же?

— Не нужны они нам.

— Но алименты, если на то пошло, не для тебя и не для Тони, а Матвейке, сыну моему! — сделал Борис ударение на последнем слове..

— Все равно. Я беру на себя всю ответственность и за Матвейку. Усыновляю я его.

— Эк ты разбежался, слегой не остановишь! — хохотнул Борис, но смех не получился. Вялый вышел смешок.

Прикурил от зажигалки, мудреной, похожей на пистолет, с каким-то двойным язычком, заговорил негромко, но твердо:

— Здорово ты подобрал кирпичок… Весомый… Ехал, наверно, думал: вот Барабин обрадуется, когда я ему такую индульгенцию выдам — не платить алименты! Жадноватый он, пусть, мол, пользуется моей добротой да великодушием… Так думал, признайся! Не мне, себе признайся. Только ошибся ты, Алексеюшка! Не жадноватый я мужичок, а крепкий. Понимаешь, — крепкий! Не доставлю я тебе, Алексеюшка, такого удовольствия: слабым меня сделать. Я — могутный. Деньги можете не принимать, но я свой долг выполнять буду честно… На Матвейку сберкнижку открою. Вырастет, не с пустого места жизнь начинать придется ему… С приличного фундамента.

— Сберкнижка еще не фундамент, Борис, — сказал Алексей негромко. — Между прочим, и дом твой без фундамента…

— Это как? — не понял Борис. — Монолит! А, дошло. А я козырем отойду — для нашего земного шарика такой крепкий мужичок, как я, намного ценней и полезней разных там мечтателей фантазеров!

— Что ж ты мало взял, бери больше — всю Солнечную систему. Так не уважишь просьбу?

— Нет, не уважу. Смотри, поосторожней в дороге-то, а то оставишь молодую жену вдовой.

Рейс выдался нормальным. Вернулся Алексей в автороту ровно в пять часов вечера. Нe задержала, ни дальняя дорога, ни ворчливые геологи, ни даже «Тещин блин», который пришлось преодолевать на обратном пути. С сегодняшнего дня Алексей становился механиком…

Посвящением в механики это было нельзя назвать, собрание проводилось по итогам уборочной страды, но Щербинин не зря подобрал такой момент. Собрание вроде отчетного; праздничное настроение — премии получены, бодрый дух — впереди ненастные дни, будет возможность и шоферу походить пешком, а главное — убран урожай. Уборочная для автороты была основным делом, хоть машины не знали простоя круглый год. После доклада о результатах работы, награждения и вручения премий Щербинин сказал:

— Дорогие мои сослуживцы…

Только так он обращался. Не безликим «уважаемые товарищи», а «дорогие мои сослуживцы», словно подчеркивал — не просто работаем мы вместе, а служим. Потому, может, и машинное предприятие это по-прежнему все в районе называют не автохозяйством, а авторотой, хоть и на воротах давным-давно висит красивая табличка с новым словом.

— Дорогие мои сослуживцы! Сегодня уходит из нашего коллектива механик Евстрат Кондратьевич Корчагин. Рассказывать о его трудовом пути я не буду, весь он, этот путь, пролегал на ваших глазах, если, конечно для молодежи, исключить войну. На фронте Евстрат Кондратьевич тоже был шофером. Я с ним не встречался, мы служили на разных фронтах, но знаю, что боевые товарищи-однополчане, — провожая Евстрата Кондратьевича, подарили ему «Ключ надежды»… Что это такое и к чему я завел этот разговор, станет ясно, если сюда сейчас поднимется сам Евстрат Кондратьевич…

Евстрат Кондратьевич, принаряженный, в черном костюме, будто жених, в белой рубашке, при галстуке, который он называл «удавкой» и носил только по большим праздникам, вышел из-за стола президиума и поднялся на самодельную, сколоченную из досок и обтянутую красной материей трибуну.