Мигулай Ильбек - Черный хлеб

Шеркей встал, зашагал из угла в угол, обдумывая, кого бы ему пригласить в стряпухи. Незихву? Она бы согласилась, пожалуй, пожалела бы ребят, но разве разрешит ей Элендей? Запляшет от радости, когда узнает, что брат голодает… Наведывался Шеркей к Кузинкам, но не застал никого. На работу они ушли: попрошайничать. У каждого своя забота, свое дело. А Шеркей хоть пропади, никто о нем не подумает. Ох, народ!

Был и в других домах, но тоже ничего не добился. Нет у баб свободного времени. Нужно одинокую найти, у которой своих хлопот нет. Стал перебирать в памяти таких женщин. Первой вспомнилась Шербиге. Нет, неудобно к ней идти. Не успел жену с дочерью похоронить, скажут люди, а уже вон к кому дорожку проторил. А людской молвы Шеркей боялся пуще огня. В деревне его считали человеком, который никогда воды не замутит, и он всячески старался поддерживать это мнение. У многих односельчан есть насмешливые, порочащие прозвища, а у него нет. Вернее, не было. Недавно он ненароком узнал от людей, что нарекли его Шеркеем-Лошадью. Он хотел было допытаться, почему ему дали такую кличку, но постеснялся. Видать, прозвали его так после того, как Шеркей, собираясь ехать к ворожее, вывел лошадь не через ворота, а через парадное крыльцо. Чирей бы на язык тому человеку, который придумал это прозвище. Так и будут величать до самой могилы — Лажа-Шеркей. И к детям, и к внукам прилипнет эта Лажа.

А может, сходить все-таки к Шербиге? Не умирать же с голоду. Нет, ни в коем случае нельзя. Вот если только вечером, осторожненько, чтобы никто не увидел. Он отогнал эту мысль, но она через минуту опять пришла в голову. Снова погнал, и опять она вернулась. Лезет, как муха, жужжит: «Шербиге, Шербиге…» Ну, а чего ему, по правде говоря, бояться? Ведь за делом пойдет, ради детей. Нельзя же им все время питаться всухомятку. Отощают, заболеют. И тогда люди сами же будут укорять Шеркея: «Не уберег, не позаботился, плохой отец».

После долгих, мучительных рассуждений он убедил себя, что к Шербиге сходить необходимо, и решил это сделать вечером.

Когда ждешь, время тащится, как беззубая кляча, которую ведут к живодеру. Шеркей подмел двор, вычистил конюшню, хлев, напилил с Тимруком дров, расколол, помог Ильясу уложить поленницу, а сумерки все не наступали. Солнце, казалась, не двигалось с места, как будто его кто гвоздями приколотил к макушке неба. Так и подмывало пойти сейчас же, но приходилось терпеть, вон сколько глаз вокруг.

Сыновья убежали на улицу. Шеркей бесцельно топтался во дворе, то и дело поглядывая на небо. Но вот тени заметно удлинились, стали гуще, прозрачная синева летнего дня начала мутнеть, от оврага потянуло влажной прохладой, заалели облака. Наконец на землю опустились долгожданные сумерки.

Шеркей направился к цели окольными путями. Сперва вышел на огород, повозился около ограды, делая вид, что укрепляет расшатавшиеся жерди, потом, тщательно осмотревшись, выбрался в проулок. Огляделся еще раз. Кое-где виднелись люди, но никто из них не обратил на него внимания. Шеркей свернул на улицу, вышел за огороды, к оврагу. Вспомнилось, как когда-то в молодости он чуть не свалился в этот овраг вместе с возом снопов, едва успел спрыгнуть. Давно это было, а все на забывается.

Мягкий ветерок ласково поглаживал лицо. На пригорке взмахивала широкими крыльями мельница Ильдиера. Она напоминала увлеченную пересудами сплетницу, которая то и дело всплескивала руками. Подумав об этом, Шеркей вздрогнул, насупился, втянул голову в плечи и ускорил шаги. Вот и конец улицы. Теперь нужно сделать вид, что возвращаешься из соседней деревушки. Вокруг, слава богу, безлюдно, но сердце все время екает, аж озноб по телу пробегает. И чего Шеркей боится? Ведь по делу он идет к Шербиге. Нужно или не нужно, чтобы его детям кто-то готовил завтрак, обед и ужин? Сам-то он перетерпит, а ребятишек надо жалеть. Разве виноват Шеркей в том, что остался вдовцом, а дети — сиротами? Но как он себя ни успокаивал, по мере приближения к цели волнение все усиливалось. В горле пересохло, к сердцу подкатывал неприятный холодок, во сне так бывает, когда привидится, что проваливаешься в пропасть.

Наконец Шеркей добрался до маленькой кривобокой избенки. Обычно в деревне ворота и калитки не запирались даже на ночь, но здесь калитка была на запоре. Шеркей нерешительно постучал. Подождал. Стукнул посмелее.

— Кто там?

— Я это, я, Шербиге! Открой поскорей, открой!

Испуганно оглянулся по сторонам, плотно прижался всем телом к неструганным доскам. Ему стало совсем не по себе. До чего дожил — как вору приходится таиться. И зачем принесло его сюда? Разве может Шербиге приготовить хорошую еду? Для чего понадобилась ему эта женщина, или не знал он, что она неряшлива, нечистоплотна? Намесит всякой дряни, год потом не отплюешься. То ли дело покойница Сайдэ. Такая чистюля была, на редкость. Ее даже прозвали майрой — русской женщиной. А как вкусно все готовила — язык проглотишь. А эта, поди, подолом будет тарелки и ложки вытирать. Уйти, уйти надо, пока не поздно пока никто не видел… Но какая-то сила подталкивала Шеркея к воротам.

Пронзительно скрипнули проржавевшие, перекосившиеся петли. Не успела еще калитка полностью открыться, как Шеркей был уже во дворе.

— Это ты, что ли?

— Я, я.

— Вот не ждала! Заходи, милок, заходи, касатик. Слава богу, у меня нынче никого нет. Как всегда то есть… А ты не заболел ли? Дрожишь весь, и голос тоже… Аль лихорадка привязалась?

— Да нет. Ветер вроде с севера, ветер…

Шербиге заперла калитку, повела гостя в дом.

В избе душно. Пахло прогнившим полом, сырой глиной, плесенью. Темно. Мутным пятном выделяется покосившееся окошко.

— Проходи. Что стал у порога?

— Не вижу я, куда идти.

— Но ведь, помнится, ты был у меня?

— Да, когда околдовали нас. В прошлом году.

— Ну так шагай смелей, красавец. У меня все по-старому.

Шеркей сделал несколько неуверенных шагов, обо что-то больно ударился коленом, крякнул. Пощупал руками: скамейка. Поглаживая ушибленное место, осторожно присел.

— Зашибся? Я летом лучину не жгу. Одна все, одна. Зачем мне свет? Если бы гости наведывались, тогда бы другое дело. Спасибо, хоть ты не забыл, навестил. Посижу с живым человеком, душу отведу.

— Конечно, конечно, отведешь.

— Поужинать не хочешь? Быстренько состряпаю. Яичек сварю. Свеженькие. Для мужчины, милок, самая полезная еда.

Шеркей с благодарностью отказался, сказав, что только что наелся до отвала.

Шербиге начала сокрушаться о Сэлиме, но, заметив, что этот разговор гостю неприятен, сразу же замолкла.

Она все время суетилась возле скамейки, то и дело натыкаясь на колени Шеркея. Словно угадав его мысли, Шербиге сказала:

— Думаю я все о тебе. И день и ночь мыслю. Как ты теперь обходишься? Сам, поди, и похлебку варишь? Хлебы тоже нужно печь, убираться, стирать. Без бабы в доме, как без рук. Как сиротка ты теперь.