Вячеслав Шугаев - Избранное

Сообразность и разумность этого объяснения полностью приемлю, но до тех пор, пока не соберусь в очередной раз в Мишелевку. Ранней, холодно-пустой электричкой доеду до Усолья-Сибирского, города большого и неуютного, там пересяду в автобус, и через час он вынырнет из боровой, сосновой тайги на берег Хайтинки. Откроется с пригорка пруд, белая, старинной кладки водокачка, плотина через пруд, которая и отделит меня от нынешнего суетного берега, допустит к тонкому, таинственному, старинному ремеслу…

Кондовые, с нетускнеющей резьбой дома, меж ними, как бы для исторического контраста, благоустроенные трех- и пятиэтажные параллелепипеды, современные, необходимые, но убогие; старый парк под охраной немо чернеющих елей и под каждой — сумрачная, столетняя тень; быстрая темная Белая с тальниковыми песчаными берегами; звонкий широкий мост через нее, и дорога к заводу, корпуса которого образуют букву Е. Очертания этой буквы сохранились и после недавней, полной перестройки, а появились они в 1927-м, когда завод обновлялся, строил первые в стране туннельные печи. Их постройкой руководил инженер Емельянов, и местное предание объясняет, что расположены цеха буквой Е в честь этого славного инженера.

Так вот, увидев все это, я начисто забываю о преимуществе близких сырьевых запасов и, может быть, с излишним восхищением думаю: достало же вкуса, чувства меры поставить завод в этой долине, огражденной с востока таежным хребтом, а с запада — Белой. Остров, пространство, на котором только и может существовать чистый, совершенно белый фарфор!

Вокруг — власть большой химии, прославленных гидростанций, но фарфор не покорился ей, выстоял. При всей хрупкости тоже набрал силу и власть, может быть, не менее могущественную, чем у молодых нахрапистых соседей. Может быть, именно в грохоте строек голос его, нежно-звонкий, певучий, стал еще чище, прозрачнее и прекраснее?

С первой встречи с Мишелевкой (тому более десяти лет) меня занимало и занимает ее, если можно так определить, двойственное бытие. Она живет на стыке города и деревни, ремесла и искусства, современности и патриархальности… Впрочем, все мы живем на грани. Радости и горя, добра и зла, удачных строк и никудышных.

Встретил Нилу Феофиловну Нестеренко, технолога художественной лаборатории. Невысокая, смуглая, седеющая женщина в синем халате-спецовке. Глаза вишнево-карие с усталым, тревожным блеском. Беспокоящий взгляд: то ли нервничает женщина, то ли поссорилась с кем, то ли испытывает постоянное душевное возбуждение. Странное дело, но вот этот ее особенный взгляд придавал и словам ее какую-то тревожную, драматическую окраску, хоть и были они просты и спокойны. Или мне так казалось?

Спросил: довольна ли новой лабораторией и вообще новыми временами на заводе?

— Работой я всегда довольна. От нее ведь не отмахнешься, подождать не заставишь. Хочешь не хочешь, а ею всегда будешь доволен. Иначе, какой ты работник?

— Что-то уж больно сурово, Нила Феофиловна?

— Зато справедливо. А вот перестройка шла. Рядом отбойным молотком пол буровят, ведь ни на день не остановились. И вот тоже вроде все наладилось.

— А что так предположительно, Нила Феофиловна? «Вроде наладилось»?

— План еле-еле наскребаем. А в прошлом году вообще провалились.

— Почему?

— Строители с недоделками нам сдали. Да ладно бы действительно недоделки — там подмазать, там подправить. А то ведь в каждом цехе такие огрехи — не обойдешь, не объедешь. Они доделывали, а мы план заваливали.

— Зачем же принимали с недоделками?

— А куда денешься?

Несколько опешив от этого производственного фатализма, я распрощался с Нилой Феофиловной и пошел по длинной прохладной галерее, соединяющей массозаготовительный цех с живописным. Шел вдоль медленного, чуть полязгивающего конвейера, который перегонял ящики с «бельём» — обожженной, но не расписанной посудой, и все удивлялся: «Как куда? Как куда?»

Заводик основали сто с лишком лет назад крестьяне из деревни Узкий Луг, братья Даниил и Филипп Переваловы. Они прибыльно занимались добычей, сбытом и извозом огнеупорной глины, то есть у них были деньги и была предприимчивость. Однажды им крупно задолжал купец Сыропятов и отдал за долги фаянсовую фабрику. С нее-то и начали братья фарфоровое дело, первое в Сибири.

Помимо коммерческой хватки, братья имели нюх на таланты: выписывали, переманивали первоклассных мастеров со всей России. Вскоре хайтинский фарфор замечают на выставках: в Екатеринбурге он получает серебряную медаль «За трудолюбие и искусство», в Нижнем Новгороде — тоже серебряную «За хорошее качество изделий при значительных для Сибири размерах производства».

В былые времена, оказывается, тоже грешили громкой фразой. Как понимать слова: «значительные для Сибири размеры производства», да еще выбитые на медали? Безудержное преувеличение, граничащее с хвастовством. Ведь заводишко был маломальский, осиливающий за год полмиллиона штук изделий. Вряд ли и для тогдашней Сибири этого хватало.

В прошлой пятилетке Хайтинский завод выпускал пятнадцать миллионов чашек-тарелок в год — не хватало. Нынче выпустит двадцать восемь миллионов — еще не хватит. Хватит, когда завод освоит тридцать пять миллионов изделий в год.

Бьются за эту почти астрономическую цифру уже сегодня. Бьются изо всех сил, до пота, и, помня особенности производства, до белой ряби в глазах. О тридцати пяти миллионах заговорили в 1969-м — заводу, а значит, и сибирскому фарфору исполнилось тогда сто лет. Кстати, в двадцатые годы у завода был иной ранг, он числился фабрикой, но зато с каким звучным именем — «Сибфарфор». Позже, видимо, из соображений бюрократической скромности, имя заменили скучной, труднопроизносимой аббревиатурой — ХФЗ.

Не успел выветриться юбилейный хмель, не успели толком налюбоваться юбилейной наградой — орденом «Знак Почета», как началась перестройка, а в сущности, строительство нового завода: за два года отгрохали три громадных, гулких корпуса, бездну подсобных служб, все цехи связали единой ниткой конвейера, поставили новые станки, шаровые мельницы, полуавтоматы — под новыми крышами, где справляют бесконечное новоселье голуби и воробьи, я не то чтобы заблудился, но как-то весело растерялся.

Зашел к заместителю директора по хозяйственной части Леониду Ивановичу Трифонову. Он высок, дороден; крупная, тяжелая голова на широких плечах. Коротко стриженные черные волосы, крупный нос, тяжелый подбородок, недоверчиво-усмешливые черные глаза.

Он — опытный хозяйственник и, судя по отзывам, способный снабженец. Так и просится на перо классическое определение «который что хочешь из-под земли достанет», но к Трифонову оно неприложимо, потому что однажды он изрек: «Под землей давно ничего нет. Все на базах».