Вячеслав Шугаев - Избранное

Теперь в Ербогачён ходил Ил-14 — там удлинили и расширили посадочную полосу. Два с половиной часа до Киренска, и оттуда — час с небольшим. Оглянуться, конечно, успеешь, но не очень-то многое разглядишь. В конце августа мы (Станислав Куняев и я) прилетели в Ербогачён субботним рейсом. И угадали к открытию утиной охоты. Встретил нас Михаил Колесников, второй секретарь райкома партии, и с обычным немногословием разметил наше время:

— Устраивайтесь и выходите к реке. Сегодня позорюем, завтра, а в понедельник соберем оргкомитет. — Мы прилетели посмотреть на приготовления к юбилею В. Я. Шишкова.

Мы устроились в новую гостиницу «Катанга» и пошли в новую столовую, мимо новых двухквартирных домов… И грустно было знать, что не ходит теперь по помолодевшим улицам Ербогачёна Степан Дормидонтыч Пермяков. Позже я навестил его могилу и поклонился ей.

На набережной (сейчас улица имени В. Я. Шишкова), у спуска к реке, увидел Аню Попову, на редкость веселую и общительную эвенку. Она еще издали протянула руку, прокричала-пропела:

— Здорово, дружба!

— Здравствуй, Аня!

— Надолго? Ну-у, три дня! Зачем на три дня приезжать? Поживи. Скоро Еська с Толькой прибегут.

У братьев ее, оленеводов Иосифа и Анатолия Поповых, как-то зимой я гостил в чуме. И конечно, встретиться было бы замечательно, но что такое, в самом деле, три дня? Как ни крои, все коротки.

Колесников уже у лодки, ставит «Вихрь», укладывает карабин, ружья, рюкзаки. Он в серой куртке из грубого шинельного сукна, в синем берете. Берет туговат — натянул, распрямил кожу на большом лбу. Широкие черные брови подрагивают, точно колеблются, нахмуриться им или нет. Пока суд да дело, Колесников говорит, махнув на Тунгуску:

— Нынче три раза поднималась. Все сено недавно унесла. А раньше половину гнезд затопила. Утки мало нынче.

Идем на Кочему, где у Колесникова с товарищами зимовье. По берегу белеют берестяные шалаши, длинные, крытые лапником балаганы, рыжеют пятна выцветших палаток — почти все население Ербогачёна, а живет там около двух тысяч, собралось под этими крышами. По кустам, по замоинам, в прибрежной тайге, выкашивают, выскребают остатки травы, чтоб худо-бедно прокормить коров. Молока самолетами не навозишь.

Спрашиваю у Колесникова:

— Давно на берег-то переселились?

— Третью неделю.

— И на зорьку сегодня не соберутся?

— Ну что ты. Обязательно. Через полчаса разойдутся, разъедутся по калтусам.

Да, начинается утиная страда. Помимо азарта, пьянящего холодка нетерпения, когда сидишь в скрадке, сладкого, обморочно-оглушающего свиста крыльев, утиная охота для катангчан — трезвый, нелегкий промысел. От тайги кормятся, потому и погреба перед осенью чистят, прибирают — до зимнего мяса надо запастись птицей.

Вообще, если бы вдруг появилась в Катанге причудливая должность экономиста-импрессиониста, то он так бы поделил таежный год: зеленая страда, желтая страда, белая. Зеленая — с апреля по сентябрь — обозначала бы весеннюю охоту, ночные караулы на солонцах, строительство зимовий и лабазов, подготовку охотничьих угодий, сенокос. Желтая — с сентября до середины октября — осенний утиный перелет, отлов ондатры, последние ягоды, сети, полные серебристо-тяжелых карасей. И белая — со второй половины октября до марта — великое белковье, погоня за соболем, куницей, горностаем — за тем самым мягким золотом, которым так знаменита Катанга.

На Кочеме мы отстояли три зорьки. Туман над таволожником, теплое, сонное кряканье, разошедшееся утро с тенями в неподвижной воде. Прикуриваешь, а от рук вкусно тянет пороховым дымком. Днем ходили, проверяли дальние калтуса. Таскали на себе по чернотропью плоскодонку. Мы с Куняевым с непривычки взмокли, отчаялись. Тогда лодку взял на одно плечо Василий Степанович Иванов, пожилой, сухощавый, невысокий мужчина, и понес, легко, споро, неутомимо. Кстати, в открывшемся музее имени В. Я. Шишкова хранится комсомольский билет Василия Степановича, простреленный посередке, в бою, в последнюю войну.

Вечером в понедельник поехали на прощальную зорьку, но уже вверх по течению, в сторону Онкулы. В лодке обычно молчишь — все равно «Вихрь» не переговорить. Поэтому я удивился, когда Колесников, перегнувшись, начал кричать:

— Вот здесь меня весной выкинуло! Руль вывернулся — и я в воду! А в сапогах был, в телогрейке. Лодка вокруг жужжит, а перехватить страшно — саданет винтом. Ладно, мужик знакомый мимо ехал. — Вот ведь какое злопамятное место, если даже Колесников без нужды разговорился. А я и не слышал ничего об этом приключении. Да, Колесников завидно немногословен, несуетно деловит и безупречно обязателен — золотые черты, которыми в высокой мере наделен сибирский характер.

Охотников позоревать собралось на небольшом озерке более десятка. Мы окружили его, затаились. На кочке-островочке посреди озерка устроился некто Вася. Уже темно, почернела осока, зашелестели листья на кусте краснотала, возле которого я стоял. Ага, послышалось, засвистело. Дуплет, еще дуплет, целая очередь с секундными паузами. Слышу голос Колесникова:

— Вася, карауль!

Вася привстает на кочке и хлещет дуплетами. Один я не стреляю. Никто надо мной не летит.

Куняев, стоявший на другом берегу, показал мне позже двух тяжелых крякв. Ночь с победным смущением сияла в его очках. Вот так всегда. Приезжает новичок и убивает твоих уток. И вообще ему везет, а тебе нет.

Через месяц Куняев прислал мне в утешение шестнадцать строк, рожденных, должно быть, воспоминанием об охотничьей удаче. Не знаю, правда, до каких внушительных размеров разрослась она в его московских пересказах. Так вот, в присланном стихотворении есть строки, которыми уместно, на мой взгляд, завершить это повествование о прекрасной Катанге.

Отблеск тайны, загадки, красоты золотит тесовые крыши и лиственничные стены Мишелевки. Во всяком случае, в моем воображении. Как это вышло, что среди глухой, матерой тайги, в удалении от больших дорог возник поселок, на чистом, прохладном сиянии Белой и Хайтинки, возник заводик, окруженный прудом и уютно-провинциальными тополями? И под их сенью запел, зазвенел, заискрился фарфор, хрупкая, нежная белизна которого кажется столь несовместимой с дикими сибирскими красками, с их мрачною, резкою силой?

Конечно, если на время попуститься воображением, то появление Мишелевки и заводика легко объяснимо: под рукой прекрасная трошковская глина, сравнимая с лучшими глинами мира, под рукой и топливо — присаянская тайга. Кварц и шпат нашлись возле Байкала.