Вячеслав Шугаев - Избранное

Мы тогда неожиданно загорелись желанием куда-нибудь поехать, коротко ли, долго попутешествовать — «хорошо бы по воде, на пароходе или на барже», — говорили мы, и веселым нетерпением, казалось, взблескивали даже волны в Ангаре. Все-таки, наверно, не речная праздность поманила нас (хотя и она прекрасна), а видение неких дорожных приключений, неких дорожных забот, еще более соединивших бы нас. Должно быть, все собирающиеся путешествовать: кто на плоту по горной реке, кто пешком по таежным тропам — одержимы предстоящей дорогой не только из желания развлечься и провести отпуск на воле, а прежде всего из необходимости возродить, обновить, что ли, товарищество, несколько потускневшее в суете, увидеть подлинный его лик, почувствовать подлинную его ценность — крепость плеча идущего рядом.

— Можно ведь и по Ангаре поехать, — сказал тогда Распутин. — И капитан знакомый. — Он каждое лето плавал в свою Аталанку и знал на «Фридрихе Энгельсе» всю команду. — Плохо, что ли, когда капитан знакомый?

Конечно, и по Ангаре неплохо, лишь бы нашелся покровитель путешествия, чьим иждивением бы, как встарь говаривали, снарядиться в дорогу. Отправились в обком комсомола к первому секретарю Геннадию Куцеву. Так, мол, и так, хотим до Усть-Илима по Ангаре добраться. Может, книгу очерков привезем.

Куцев, с его редким умением сразу же превращать слово в дело, сказал:

— Ясно. Дадим вам социальный заказ. На книгу очерков о молодежи Усть-Илима. Завтра приходите, торжественно оформим — и с богом!

Дня через три мы стояли на палубе «Фридриха Энгельса». Гремела отвальная музыка, прозрачно и ярко зеленела вода у причала — ходу до Братска было двое суток, а все же отзывалось сердце и на недальнюю дорогу.

В берегах Ангара продержалась недолго, растеклась вскоре Братским морем, меж черных верхушек бывших лиственничных боров — смотреть стало не на что, и мы, так сказать, спустились в корабельный трюм… Знакомый капитан почему-то этим рейсом не шел, команда тоже была другая — мы быстро сошлись с пассажирами, с некоторой грустью прощаясь с ними на маленьких пристанях, где причальные мостки врезались в пустынные песчаные откосы либо в береговую тайгу.

Аталанку проплывали утром, в густом холодном тумане — он отрубил конец трапа, и казалось, люди сходят не на берег, а в белое, бездонное нечто. Распутин тем не менее разглядел кого-то или по голосу узнал, поздоровался, наказал матери передать, что заедет на обратном пути. Утренний этот, вялый, как бы отсыревший разговор перебил веселый, свежий голос:

— С пивом-то как у вас, Валентин? Может, запасы есть?..

В Братск приплыли утром и, сойдя на берег, обнаружили, насколько верно присловье: весело плыть — дорого платить, — командировочные наши шуршали по палубам белотрубного теплохода. Сели в автобус, поехали за тридцать верст на правый берег, к Борису Гайнулину, пережидать безденежье.

Борис был во дворе, увидев нас, покатил к воротам, резко и сильно перехватывая колеса своего кресла.

— Ну вот, только вас и не хватало. Привет, ребята! — протянул чуть влажную ладонь с длинными, тонкими, сильными пальцами. — В Усть-Илим, значит, собрались? Хорошо. Встретим и заодно проводим. — Он засмеялся, засветился белыми, ядрено крепкими зубами, серо-голубыми глазами в легком, золотистом крапе. Вскинулись густые и широкие брови, скулы, чуть заплывшие уже отечно, нездорово, взбухли весело и твердо. Могуч он был — что плечи, что грудь, что постанов шеи — только в несоответствии с этой могучестью острились худые, неподвижные коленки под широкими отутюженными штанинами.

— А теперь давайте знакомьтесь, — Борис повернул от ворот, мы пошли за ним, к гаражу. — Вот этот и этот — с Усть-Илима сегодня. Работали когда-то вместе. Зубы не болят? А то вот, пожалуйста, зубной техник. Старый товарищ, живет неподалеку. А теперь подтянитесь, дышите в сторону — перед вами инспектор ГАИ. Так. Вроде все. Со мной вы знакомы… Хотя нет… Перед вами владелец новой «Волги» — сегодня пригнали. Ребята, распахните-ка дверки… — Мы поняли, что компания в сборе и поводов для застолья более чем достаточно.

На крыльцо вышла мама Гайнулина, Любовь Васильевна, как всегда опрятно-ласковая, с усталой приветливостью в тихо голубеющих глазах.

— А я слышу, шуму прибыло. Здравствуйте, с приездом.

Позже, когда мы проходили в дом, она остановила меня, увела на веранду.

— Вы уж Борю-то как-нибудь обносите. Нельзя ему, а все хорохорится. Хорошо встречаться-то, да ведь нездоров он.

— Ясно, Любовь Васильевна.

К несчастью своему Гайнулин относился с какою-то усмешливою холодностью. Я не раз слышал его горькие шутки: «Был вроде неплохим строителем, стал знаменитым инвалидом»; «Я вот катаюсь по дому да Пруткова переиначиваю. Лучше быть здоровым и безвестным, чем больным и знаменитым», — и пристукнет с силой по подлокотнику…

Прогостили мы у него два или три дня и, так сказать, только головами успевали вертеть, следя за его какой-то вихревой, беспощадно щедрой жизнью. К нему приходили, приезжали друзья, знакомые, знакомые знакомых поговорить, посоветоваться, просто так посидеть — время скоротать или некую тоску развеять. Полдня он сидел у телефона: кого-то устраивал в больницу, кому-то выбивал место в общежитии, кто-то пожаловался, что почту плохо носят — звонил и на почту, спрашивал, знают ли они, что такое время. Потом, вспомнив, ездил вдоль книжных шкафов и полок, выхватывал томики: «А вот это у тебя есть?! Ага. То-то! А мне прислали». Поставив книгу в шкаф, вдруг спохватывался: «Слушай, тут же одно место удивительное есть!» — читал вслух, восхищенно смеялся… Минутами мрачнел, сидел, переплетая пальцы, мял их, поглаживал — видимо, давило что-то душу, скорее всего личные неувязки… Потом быстро, молча катил в ванную. Умоется, отойдет, пересилит и снова — разговоры, хлопоты, встречи.

Поздним вечером спрашивал меня:

— Допустим, напишете вы очерки об Усть-Илиме. Ну и что?

— А то, что про хороших людей поговорить иногда не вредно.

— А про плохих вредно?

— И про плохих расскажем.

— Ладно, расскажете. Ну и что?

— Все. Давай лучше спать.

…Ах, Боря, Боря. Когда он умер, Любовь Васильевна прислала телеграмму, но меня тогда не было в Иркутске…

В Невоне, дожидаясь автобуса, мы увидели, как к самолету, уходящему в Братск, бежал опаздывающий пассажир, высокий, рыжий мужчина, с запаленно-потным лицом — его догоняла, хватая за куртку, за ремни рюкзака в голос ревущая женщина. Он отталкивал ее — она прямо-таки повисала на нетерпеливо-злой руке: «Не бросай! Ое-ей! Не бросай! Как же я-то! Оста-а-вайся!» — мы не знали еще, что почти этой сценой начнем нашу повесть; тогда же испытывали ту крайнюю душевную неловкость, которую вызывают подобные публично устраиваемые семейно-любовные сцены. Самолет взлетел, увозя долговязого рыжего беглеца, а женщина, топая ногами, грозила ему вслед кулаком. В кулаке была зажата белая косынка.