Вячеслав Шугаев - Избранное

Когда главбух Василий Игнатьевич возмутился Трофимом: «Резину тянет, наряды задерживает, а люди без зарплаты останутся», причем возмутился заглазно, назвав Трофима «лодырем», — Маша пламенеющим, звонким голосом заступилась:

— Почему же вы ему этого не сказали?! Он же только что заходил. Нехорошо, Василий Игнатьевич, нечестно, — радуясь, замирая от гордости, что сделала что-то для Трофима.

— А-а, с ним свяжись, — отмахнулся Василий Игнатьевич. — Замучит объяснениями. И вам, Марья Сергеевна, рекомендую с ним не связываться. Пожалуюсь директору, он его прижучит.

— Я с ним не связываюсь, — устало сказала Маша.

Стенную газету «Наш промысел» бессменно, из года в год редактировал Трофим и так поднаторел в этом деле, что вполне обходился без помощников: сам рисовал, сам писал, и газета выходила в положенный срок — в канун торжественных дат. Но чтобы сослуживцы не забывали общественных стараний Трофима, он перед праздниками обходил контору и с утомленной, капризной ноткою в голосе приказывал:

— Товарищи! Чтоб завтра каждый принес заметку. Не могу же я за всех вас сочинять.

Сослуживцы виновато, сочувственно поддакивали, уж в этот-то раз обещали написать непременно, но Трофим знал: завтра он возьмет из квартального отчета цифры, у Нины в библиотеке — журналы с подходящими к дате картинками и стихами и единолично усядется за лист ватмана: в левой половине отметит положительный опыт передовых охотников и подпишется под этой половиной своей подлинной фамилией; в правой — наведет критику на пьяниц, прогульщиков и лодырей и там подпишется псевдонимом — А. Сибирский-Былинников; в правом нижнем углу нарисует почтовый ящик и начертит тушью: «Дорогие товарищи! Слово — полководец человечьей силы. Пишите заметки от души, а не вполсилы. Редколлегия».

И перед нынешним ноябрем Трофим собирал заметки, вернее, напоминал: «У некоторых совести совсем нет! Обещанного в три года не дождешься», — но пришлось замолчать. Маша Свирина из бухгалтерии вызвалась ему помочь. Он обрадовался.

— Наконец-то! В кои веки нашлась добрая душа. Вот что значит молодой специалист. Легок на подъем, не то что наши замшелые пни. Спасибо, Маша. Вечером останемся, выпустим.

Вечером они остались вдвоем в унылой прокуренной комнате охотоведов. Маша торопливо, дрожащими руками расправила лист ватмана — он вырывался, пружинил, хлопал с неприятной жестяной гулкостью. Маше показалось, что эта белая резкая полоса вновь отодвигает, отдаляет ее от Трофима, — слова признания, которые Маша тысячу раз прошептала, наверное, не смогут пересечь это холодное сверкающее пространство. Она решила: «Последнюю точку поставим, и скажу. Нисколько не страшно. Даже если не поверит, не страшно. Главное — сказать. Главное, что я его люблю».

— Что мне делать, Трофим Макарыч?

— Вот из этого журнала стих вырежи. А из этого — картинку. Ее в центр наклеишь, а под ней стих.

Сам Трофим привычно и споро оформлял заголовок: нарисовал белку с кедровой шишкой в лапках, — ничего белка вышла, похожая; в противоположном от белки углу и пониже нарисовал охотника, целящегося в нее, — вроде тоже ничего вышло, только рожа получилась туповатая, неживая, ну да сойдет. Теперь аккуратненько начертить: «Наш промысел» — и, считай, полгазеты готово.

Трофим подумал, что все молчком, молчком неудобно, девчонка обидится, скажет: «Я ему помогаю, а он и словом не приветит».

— Как тебе у нас? Не скучно?

— Нет, мне здесь нравится.

— Так уж и нравится. Тайга, глушь — чего тут хорошего?

— Люди здесь добрые, просторно, тихо. Потом… — Маша хотела сказать сразу, напролом: «Здесь вас встретила» — но слова эти задержались, почему-то не посмели прозвучать. — Вообще хорошо здесь. Даже собаки не кусаются.

— И домой не потягивает? К отцу-матери?

— Мне их жалко, но домой не хочется. Возле них нельзя жить.

— Как так?!

— Я бы по-своему жила, а они бы мучились, дрожали над каждым моим шагом. И меня бы мучили. Я их люблю, но они уже старенькие, и без меня им спокойнее…

Трофим с интересом взглянул на нее. «Забавная девчонка. Я с ней просто так заговорил, язык почесать, а она всерьез, как на духу отвечает. И щеки разгорелись, и горлышко от правдивости подергивается — не может просто так, от нечего делать словами сыпать. Не болтушка».

— Значит, нравится тебе здесь? Ну и что ты с этим «нравится» делать будешь? Навек, что ли, с нами поселишься?

— Не знаю. Я об этом не думала.

— Вот когда подумаешь, сразу разонравится. Парней у нас молодых — ну, чтоб с перспективой — нет, жизнь однообразная, как тебя скука-то одолеет, без оглядки убежишь.

— Обязательно скучать, обязательно убегать — будто по-другому не может выйти?

— Вот и я не знаю. При мне по-другому не выходило.

Уже нарисован почтовый ящик, уже появились красные слова: «Пишите от души, а не вполсилы», вот-вот последняя точка. Маша уговаривала себя: «Пора, начинай, три секунды — и все, не надо оглядываться, как в реку броситься: холодно, тепло ли — поплыву», — оказывается, невозможно, язык отсох, горло перехватило.

Тогда Маша на клочке бумаги написала записку и протянула ее Трофиму.

— Что это?

Маша молчала.

Трофим прочитал вслух: «Трофим Макарыч! Я вас люблю». Несколько опешив, сказал:

— Я тебя, конечно, тоже люблю, но что-то таких шуток я не понимаю.

Он вертел, мял записку в пальцах, размышлял, нахмурив белесые брови.

— Хоть убей, Маша, ничего не понимаю! Может, игра такая городская? Или еще что? Понимаю, что шутишь, но в каком плане и что мне отвечать — не пойму.

Маша, наклонив голову, опустив глаза, закусив в отчаянии губу, уже не слушала его. Внезапно сорвалась и побежала из комнаты, из конторы — бежала и по улице, но недолго. Остановилась и, сжав кулачки, прошептала:

— Он поверит, поверит, что я его люблю!

Трофим остался в полном недоумении: «Чудная какая-то, ненормальная. Стой, стой! А может, бухгалтерские бабы подговорили ее разыграть. Ты, мол, ему объяснись и посмотри, что ответит. А завтра похохочем». Совершенно уверенный, что над ним подшутили, раздраженный этой уверенностью, Трофим в клочки порвал записку и сжег в пепельнице. «Ух, зла не хватает!» — ругался он, выходя на улицу.

Дорогой он поостыл, успокоился, более здраво подумал о сожженной записке. «Сама, наверно, все-таки придумала. Девка вроде правдивая, вон как отвечала мне. Записка, наверное, просто блажь, или от скуки, или от нервов. Любит она меня — как же! Иссохлась прямо вся. Рассказывайте».

В Трофиме вдруг не спеша, покряхтывая, заворочалось мужское самодовольство: «А что, молоденьким такие мужчины, в соку, как я, вполне могут нравиться. Одна ведь тут. Томится. А я что ж, действительно могу привлечь внимание: здоровый, не старый еще… — Трофим засмеялся: — Ну их к черту, этих баб!»