Вячеслав Шугаев - Избранное

Через день или два Трофим обнаружил в кармане полушубка записку. «Я вас действительно люблю. М.» Он испугался — прохватило быстрой горячей испариной, порвал записку, затоптал в сугроб: читал ее под желтыми вечерними окнами конторы, после работы. «Это что же такое! А если бы я руку в карман не сунул? Если бы Нине попалась? Совсем девка с ума сошла: что я ей — парнишка желторотый, пацан, чтоб любовные писульки получать?! Дети, жена… Что она, дура такая, не понимает?»

Он решил завтра же все выговорить Маше, мозги ей прочистить, чтоб выкинула дурь из головы и оставила его в покое.

«Придумала забаву. Скучно, конечно, кровь молодая, надоело одной — это я понимаю. Но она-то как не поймет: ничего между нами не выйдет, неподходящий я ухажер. Семейный мужик, отец. Любовь крутить — характер не тот. Хвост раздувать, петушиться — не по мне, а всерьез — совесть не позволит. Завтра я ей все-е выложу!»

Перед домом, хоть и помнил, что клочки записки втоптаны в сугроб, все же снова сунул руку в карман, мало ли, береженого бог бережет. В дом вошел с ненатурально громким, показным оживлением, пряча от Нины смущение и несуществующую вину.

— Ну мать! Быка съем. Мечи на стол, что есть и чего нет.

Схватил на руки Лизку, пощекотал губами теплый оголившийся животишко. Лизка восторженно, зажмурясь, закатилась, зашлась в визгливом тоненьком крике. Нина отобрала дочь.

— Балуйся, балуйся перед сном. Потом до двенадцати не уторкаешь. Ты чего это шумный такой? Выпил, что ли, с кем?

— Какой там выпил! Много я выпиваю, будто не знаешь. Так что-то, в настроение ударило. Погода хорошая или еще почему.

— Да уж, да уж, рассказывай. Ну-ка дыхни. Правда, ветром надуло, развеселился, — Нина улыбнулась, передала дочь Елизавете Григорьевне, налила в умывальник воды, достала с печки мужнины тапки и уж потом захлопотала у стола.

Трофим ел без аппетита, кусок в горло не лез, но он ловко, вроде как раньше тренировки были, прикидывался: жадно, быстро, весело жевал, с полным ртом хвалил стряпню:

— Ну, молодец у меня хозяюшка! Прямо тает во рту — вроде уж сыт, а глаза все еще хотят.

Нина улыбалась, прислуживала за столом с ласковым, неторопливым довольством. А Трофим, встречаясь взглядом с женой, розовел, смущался и, чтоб скрыть смущение, подмигивал Нине, показывал большой палец, без устали жевал и жевал.

Назавтра, в обеденный перерыв, Трофим вышел из конторы за Машей, догнал ее в пустом переулке.

— Постой-ка. — Он помялся, похмурился, наконец, преодолев нерешительность, нашел подходящие слова: — Ты вот что, девушка. Записок не пиши. Выкинь эту блажь.

Маша удивленно, обиженно посмотрела на него, но тотчас же прогнала из глаз тускловато-сизую обидчивую дымку — посветлели и как-то резко, приметно погорячели зрачки, сообщив взгляду выражение смелого, отчаянного упрямства.

— Я не могу выбросить. Я вас люблю. — Напрягшемуся от волнения телу сразу полегчало. Свободно, плавно обмякли плечи, исчезла тянувшая шею боль — наконец-то Маша сказала эти слова, сказала, глядя ему в глаза, и голос почти не подвел, только чуть-чуть осип и дрогнул.

— Ты чего говоришь-то! За что ты меня любишь? Что это за любовь к женатому мужику? Думай хоть.

— Я думала. Я вас люблю. Вы не такой, как все. Я знаю, вы сильный, смелый, вы очень хороший, вас никто не любил, потому что вы — гордый и думали, что вам любовь не нужна.

— Не выдумывай ты, не морочь голову! Я обыкновенный. И люблю я жену, детей, так что ты уж не влезай, не путайся.

— Хоть тридцать три жены! Хоть сто детей — я вас все равно люблю!

— Ерунду мелешь! Вот заладила, как кукушка: «Люблю, люблю!» Ты чего добиваешься, не пойму? Чтоб, значит, и я в тебя втюрился, забыл дом, семью… Так, что ли?

— Если вы меня полюбите…

— Ох ты, батюшки! — Трофим схватился за голову. — Да мне тридцать три таких не надо, как ты! Это же стыд и совесть потерять! Ну что ты ко мне пристала? Помоложе, что ли, нет?!

Маша прижала к груди руки — красные варежки пылали маленьким костерком.

— Эх вы! Вы просто боитесь. Боитесь, что все так вдруг…

— Ну, хватит. — Трофим заговорил сухо, строго, уняв раздражение. — Чтоб больше никаких записок, никаких объяснений. Нынче последнее. И нервы не распускай. Все.

— Нет. Я люблю вас. — Маша прямо и смело подняла глаза.

Трофим не ответил, ушел растерянный и злой. «Боюсь! Все-таки молодая какая, а нахалка! Девушка называется! Навяливается, и все тут! Но ругайся не ругайся, а что же теперь с ней делать? Не прибьешь, не припугнешь кулаком — девка. И как ошалела, на рожон прет. А вдруг на людях подойдет и влепит: «Я вас люблю» — с нее станется, с сумасшедшей. Что я тогда? Как людям в глаза смотреть?»

Однако рядом с раздраженным недоумением возникло в Трофиме некое негромкое, приятное сомнение: а может, действительно, со стороны виднее, и замечает посторонний глаз что-то такое в его душе, особое… Но, на мгновение поддавшись этому сомнению, Трофим спохватился, обругал себя: «Эй, эй, парень, дуролом таежный! Послушал какую-то соплюшку и разомлел. Нашла, видишь, тебя, отметила».

И вечером, в семейном кругу, Трофим жестоко обругал себя, когда обнаружил, что сравнивает Нину с Машей. «Конечно, та девчонка, ей положено гибкой да тонкой быть. И глаза глупые таращить. А Нина — мать и должна матереть, соком наливаться. Только попробуй, дуролом, еще раз сравнить! Нашел дело. Вот ведь какая эта Маша! Как заноза сосновая впилась».

Маша думала: «Он не верит, что я его люблю. Если бы как-то доказать, что-то сделать — он бы переменился, поверил. Он бы тоже полюбил меня. А что, что сделать? Как доказать?»

Она помнила, что по воскресеньям, с утра, Трофим носит воду с реки — на всю неделю. Дождавшись воскресенья, морозным ясным утром Маша пошла на берег, забралась в фанерную будку, брошенную каким-то рыбаком, и, волнуясь, смотрела и смотрела на желтую льдистую тропку, пробитую в прибрежных сугробах. Пустынная белая река, голубовато-холодные торосы, снежная тихая пыль в розовато-печальном сосняке, прибрежная смородина — все это Маша видела в проем фанерной будки, и под влиянием снежного, морозно-радостного оцепенения ей примерещилось ненадолго, что она — маленькая девочка, сидит на елочном базаре, под Новый год, в фанерном теремке, пока пустом, не занятом торговлей, и забытое чувство щемящего, хвойного, детского счастья поселилось в ней. Когда оцепенение прошло и вместе с ним уплыло невесомое, прозрачное видение из детства, Маша сразу же озябла и погрустнела. «Никогда бы не подумала, что буду сидеть среди сугробов в какой-то будке и любить человека, который не любит меня».

Она увидела Трофима — в старой лоснящейся телогрейке, перехваченной какой-то веревкой, в валенках-бахилах. Осторожно шаркающий по льдистой тропке Трофим не ожидал встречи; лицо его, посеревшее от воскресной щетины, было усталым, опущенно старым. Маша вмиг разогрелась от бурного, быстрого движения сердца. «Какой он измученный и добрый, добрый!»