Вячеслав Шугаев - Избранное

— Ой, мужики! Друг друга не видите — так начадили. А ты, Троша, не куришь, а дышишь этой заразой. Собирайся-ка на волю! Утром убежал — крошки во рту не побывало. Пошли, пошли, стахановец!

На улице Трофим сказал:

— Зря ты с ней скандалила. Я же предупреждал: ничего между нами не было. Сами бы разобрались, зачем девчонку впутывать. — Он щурился, морщился от резкой снежной белизны, а Нине показалось, что это на нее он так кривится и куксится. «Еще защищает! Вон как дергается! На меня наплевать — девчонку пожалел». Но вслух Нина сказала смущенно и покорно:

— Да я не скандалила. Обидно стало, вот и не утерпела.

— Она ни при чем, ты запомни. Я уж ругаю, ругаю себя — черт за язык вчера дернул. Ляпнул с устатку да с больной головы. Давай не будем больше про это.

— Конечно, Троша. Я же понимаю.

Весело хрустел снег, весело светило солнце, теплый свежий мороз скользил по легким синеватым сугробам, но Нинина душа никак не могла открыться этому ясному зимнему дню. «Как он меня успокаивает! Врет все, врет, усыпляет! Любит ее, потому и выгораживает, потому и утешает».

С какой-то нервно-спокойной ласковостью она накормила Трофима обедом, заставила побриться, сменить рубашку («Нехорошо, Троша. Будто поухаживать за тобой некому!»), но как только проводила за порог, резко, сухо приказала матери:

— Сходи к Сафьянихе. Посмотри, одна ли дома.

Елизавета Григорьевна обернулась быстро:

— Одна. — И, даже не справившись с одышкой, полюбопытствовала: — Что, приспичило?

— Помолчи. — Нина, не одеваясь, только накинув шаль, выскочила на улицу. Елизавета Григорьевна примерзла к окну: у ворот Сафьянихи Нина замешкалась, быстро рыскнула взглядом налево, направо. «Боится, что увидят. Так дело соседское, мало ли что надо. Или этой шилохвостки боится, встречать больше не хочет», — с интересом стояла у окна Елизавета Григорьевна.

— Здравствуйте, бабушка Марфа! — громко, в расчете на тугое старухино ухо, сказала Нина.

— Здорова, здорова. Не ори так, стекла вылетят. — Нина забыла, что старуха глохнет почему-то лишь на улице, а дома слышит прекрасно.

— Давно не видела вас, бабушка Марфа.

— Ну садись, посмотри.

— Как живете? Не хвораете? — Нина злилась, что надо говорить обязательные пустяки: «Ведь знает, зачем я здесь. Мать успела, конечно, шепнула».

— А что со мной сделатся? Завтра не умру, так еще поживу маленько.

— Как с квартиранткой-то ладите?

— Слава богу. Девушка хорошая, заботливая. Мы с ней душа в душу.

— Видать, что хорошая. Только мужиков чужих любит.

— Ну тебя, Нинка, не греши. Такая скромница, тихоня. Поди, и не целовалась еще.

— Не скажу, не видела. Бабушка Марфа, некогда мне, на работу надо. Так что не обессудьте, напрямик спрошу.

— А чо такое, чо такое? Неужто Машеньку в чем подозреваешь?

— Будет вам, бабушка Марфа. Что я, свою мать не знаю? Сто раз уж тут, наверно, жаловалась?

— Не обижай, не обижай мать-то.

— Ну ладно. Питье просить я пришла.

— Это како тако?

— Если бы не ребятишки, я бы стерпела, бабушка Марфа. Ничего бы не надо. А теперь не могу, на вашу помощь только и надеюсь. Дайте питье.

— Чо-то, Нинка, темно говоришь. Недогадлива я стала.

Нина вздохнула: старухе скучно, охота язык почесать, любопытство потешить — требуются прямые, под своими именами, объяснения.

— Из-за вашей квартирантки Трофим голову потерял.

— Да ты чо! Чо-то путаешь, Нинка. Она вон какая. Ей и среди молодых найдется.

— Мне лучше знать, бабушка Марфа. Дадите, так давайте, а то некогда.

Старуха тоже поняла: терпение у Нины кончилось, вспыхнет, уйдет, и тогда насмерть обидится старинная подруга Елизавета Григорьевна.

— Так ведь кому помогает, а кому и нет.

— Попыток — не убыток, бабушка Марфа. Вреда же не будет, правда?

Старуха нахмурилась:

— Про вред думаешь — зачем ходить? Ничо не дам.

— Да я просто так.

— «Просто», «просто», — старуха открыла подпол. — Сомневаешься — не ходи, проку не будет.

Она достала жестяную коробочку, отсыпала два наперстка беловатого мучнистого порошка.

— Значит, возьми бутылку водки, высыпь туда эту меру до крошечки, взболтай, дай отстояться. Потом перелей водку в другу посудину, в графин, к примеру, а осадок в бутылке пусть остается. Ну и угостишь мужа…

— А говорить что?

— Подожди, не суйся, дойду. Значит, угостишь — повременишь малость, дашь в крови разойтись. И уж после как следует приластись, приникни к мужику. Чтоб в эту минуту никуда от тебя не делся. Когда ляжете, опять обласкай, огладь всего. И в самый интересный момент шепчи вот эти слова: «Сокол мой ясный, муженек единственный. Люби-не-забудь. В огне, в воде, в тюрьме, везде с тобой твоя жена. Одна кровь прольется, одна могилка откроется, один крест поставят — никто не разлучит. Люби-не-забудь». Это имя травы. Его повторишь девять раз.

— Самой-то пить? — Нина, волнуясь, краснея, рассматривала порошок.

— Нет, сама воздержись. Ну, беги. А я тут тоже поговорю, помолюсь за тебя.

Вечером, за ужином, Нина, пламенея, не поднимая глаз, достала графинчик. Наполнила объемистую зеленоватую стопку:

— Троша. Кто старое помянет… Выпей за это. Не век же теперь?

— А ты?

— Ой, водку же я не могу. Разве за компанию настоечки пригублю. — Она плеснула в стакан брусничного сока, потянулась чокнуться. — За это, Троша?

— За это. Вот давно бы так. Ведь ничего не было.

Нина улыбнулась виновато, вымученно.

Трофим еще выпил и опьянел: потяжелел, припух язык, жарким шумом набухли виски.

— Ну, кажись, до кровати не дойду. Ту-то ночь промыкался, глаз не сомкнул.

— Да, пора, пора спать. — Нина потянулась к нему и, не желая, через силу обняла, прошептала в ухо: — И я ведь не спала. Все дожидалась: придешь, помиримся.

…Люби-не-забудь, люби-не-забудь — волшебная миротворная, господи, это надо же какая трава!

Маша вспоминала со странным, томительным ознобом вчерашний свой порыв, когда, спрятав лицо в Трофимовы ладони, она прямо-таки затряслась от неожиданного желания: «Хочу, чтоб поцеловал! Пусть поцелует, больно, крепко, пусть!» А он ушел, не поцеловал, и до сих пор как будто на щеках его прохладные пахнущие смолой ладони…

В конторе, разбирая наряды, подписанные Трофимом, она нашла, что некоторые закрыты неправильно, и, не показывая их главбуху, отнесла Трофиму, прикрыв наряды запиской: «Трофим Макарыч. Не сердитесь. Но — очень, очень! — нужно поговорить. В последний раз — вчера я забыла. Правда, в последний. Согласитесь, прошу».

Трофим недовольно нахмурился, прочитав записку, но Маша стояла перед ним, худенькая, осунувшаяся, печальная, никого он еще не жалел в своей жизни так, как сейчас Машу: до сухой, царапающей горло спазмы, не справься с которой, не проглоти ее — и выбьются теплые бессильные слезы. Он покивал Маше и написал на листке: «Вечером. По дороге домой».