Вячеслав Шугаев - Избранное

— Зря, Нина, ты так. Тяжело мне. Помоги, ты же самый близкий человек.

— Тут я не помощница. — Нина уже заревела бы сейчас в голос, да боялась детей напугать. — Без помощи обойдешься. Иди к ней, иди!

— Нина, ничего же не было!

Нина отвернулась к стене, долго плакала, с тоненьким, жалобным подвывом, без причитаний. Вдруг села и сквозь слезы, сквозь мокрые, неслушающиеся губы выкрикнула:

— Уйди от меня! Никогда тебе этого не прощу! Уйди!

Он встал, взял подушку и перебрался на диван. «Кончилось, рухнуло все, все рухнуло! Хоть в петлю лезь!»

Нина снова заплакала, неслышно, в подушку, не жалея слез.

«Может, я что не так делала — на сторону его потянуло? Ухаживаю, может, плохо? Неряха, лентяйка? Придираюсь к нему, пилю? Ведь ни разу не поскандалили. Кроме Троша да Трошенька, не звала никак. По любви вон девки выходят, и то такого мира в доме нет. А может, вот теперь и аукается, что без любви шла? Детей хотела, семьи, дома — получила… Нет, нет, нет! Ни за что не отдам, не уступлю! Не уступлю — и все».

Под утро слезы кончились и, обессилевшая, какая-то невесомо-несчастная, Нина прислушалась: «Спит или нет? Будто бы ровно дышит. Всю ночь проревела, а ему хоть бы что. Помощь ему нужна, как же. Наверное, договорились обо всем. Ты, мол, ее подготовь, скажи, пусть, мол, проревется, злость-то слезами и выйдет». Нина опять всхлипнула — новых слез еще не накопилось. «Если все уладится, по-другому заживем. Чтоб не только дом и дети. Еще, еще что-то надо, а не только про зарплату да кому что купить».

Утром, чуть свет, Трофим ушел в контору, не представляя, как свежими, отрезвевшими глазами смотреть на вчерашний день. Нина слышала его вздохи, бормотанье, его поспешные сборы, но не встала, не накормила, не напоила — пусть натощак разбирается, кого любит, кого нет.

По дороге заскрипели его шаги, Нина в рубашке, босиком кинулась к окну: не вышла ли эта разлучница из дому, не свидание ли у них с утра пораньше. Нет, один на дороге; в доме напротив еще и окна не светят.

Ребятишки спали возле бабки на печи, спали крепко, дружно, разрумянившись в сладком тепле. «Деточки мои, — с навернувшейся слезой подумала о них Нина. — Может, осиротеете скоро, отцу-то не нужны вы». Одетая, в валенках, в шали — она не отрывалась от окна, дожидалась, когда выйдет из ворот Маша.

Елизавета Григорьевна, оказывается, хорошо слышала ночные слезы и разговоры и подала с печи голос:

— На улице-то не связывайся с ней, не позорься.

— Мама! Ты не вмешивайся, лежи! — Нина даже вздрогнула от неожиданного совета матери. — Смотри не вздумай со старухами горем делиться. Понайдут чай пить, а ты и давай дочь жалеть.

— Не бойся. Без меня скоро весь поселок знать будет. Сходила бы к Сафьянихе днем.

— Еще чего! С ума не сошла — молитвы собирать.

— Ну да, вы же ученые. Ничего, приспичит — и за молитву схватишься.

Маша вышла на улицу. Нина сорвала дошку — где быстрым шажком, где бегом — догнала. Из книг она знала, что ревность нехорошее, низкое чувство, что хуже нет унижения, чем выпрашивать своего мужа у любовницы, но к черту все эти книги, когда ясным днем в глазах темнеет, и земля, как у пьяной, из-под ног уходит.

— Здравствуй, Машенька! Утро доброе! — уж так голосисто и весело поприветствовала Нина, что иной угрюмый прохожий и позавидовал бы: мне бы такое настроение.

— Здравствуйте. — Маша побледнела, сразу замерзла, необъяснимо догадавшись: Нина все знает. Маша остановилась, выпрямилась, чтобы удержаться, не согнуться под волной противных, холодных мурашек.

— Не знаешь, правду, нет ли, говорят, будто уцененные мужики теперь в ходу?

«Зачем она так?» — поморщилась Маша.

— Не знаю.

— До чужого добра охотников много. — Нина не могла больше сдерживаться. — К Трофиму не лезь! Вылетишь отсюда — всю жизнь не опомнишься.

— Я люблю его.

— Уезжай отсюда, пропади, чтоб духу твоего не было! — Если бы не улица, Нина сейчас же ударила бы ее, уж за одно только, что глаз не прячет, ни стыдиночки ни в одном. — А он тебя любит?! Спрашивала, знаешь? Ему на твою любовь — тьфу и растереть. Он же не знает, куда от тебя деться.

— Это он так сказал, да?!

— Он, он! Сама вижу. Он что, говорил, что любит тебя?!

— Он сказал, что верит, что я его люблю. А раз верит, то ведь правда, и он может полюбить?

— Вот тебе мое слово: если не отстанешь — берегись! Что хочешь с тобой сделаю, я — мать, у меня — дети. Поняла?

— Почему вы так кричите? Пусть он сам все решит.

— Ну, смотри, я на руку быстрая!

— Не хочу с вами разговаривать. — Маша повернулась, пошла, напрягшейся спиной ждала: сейчас на нее бросятся, будет ужасно стыдно… Но Нина лишь плюнула ей вдогонку.

Маша думала: «Стыдно. Нехорошо как! Но я же знала, что так будет. И пусть. Пусть. Что же делать, если по-другому мне не пришлось? Наверное, он сказал ей вчера, признался… Ведь я не разлучаю его, ведь если сильно, сильно любишь, ни на кого нельзя оглядываться. Если так любить, всех победишь, а по-другому нельзя, по-другому лучше вообще без любви жить!»

В конторе ее сразу же отозвал Трофим, серый, невыспавшийся, с воспаленными глазами. Они зашли в красный уголок.

— Вчера я сказал дома. Теперь ты видишь: я в самом деле поверил тебе.

— Я сейчас разговаривала с вашей женой. Она сказала, что вы не знаете, куда от меня деться.

— Зря она это. Вчера я понял: никогда их не брошу! Никогда. Вот ты говоришь: любишь меня. Тогда уезжай. Ничего у нас с тобой не будет.

— Хорошо, хорошо! Но иногда, на секунду, можно вас видеть? Мне больше ничего не надо…

— Не знаю, Маша, ни к чему это. — Трофим настроился на бурное, длительное объяснение и потому растерялся от быстрого Машиного согласия. — Сильно она ругалась? Обидела, наверно, тебя?

— Что вы. Просто сказала, что мы не должны забывать о детях. Конечно, я не забываю, я понимаю, как вам тяжело.

— Да, да. Ее правда. И никуда от нее не денешься. — Трофим хотел уйти, но Маша взяла его ладони, спрятала на мгновение в них лицо, зажмурилась: «Может, поцелует», — но Трофим не поцеловал, а лишь легонько погладил щеки, отнимая ладони.

— Все, все, Маша. Хватит! Не трави душу.

Нина между тем места себе не находила: то бесцельно перебирала книги на стеллажах, то принималась подшивать газеты, но тотчас же оставляла их и, взяв журнал из свежей почты, долго листала его, не видя страниц. «Дура я, дура. Надо было утром встать, сделать вид, что ничего не случилось, поухаживать за ним, как всегда, а может, и получше, поласковей. Мужики же незлопамятных больше любят. Вообще одного нельзя было оставлять — закуролесит назло мне: «Ах, так она мне спектакли со слезой, и я ей — посмотрим, чей верх будет».

Не дожидаясь урочного часа, она побежала в контору, позвать Трофима на обед. Откуда только силы взялись. Явилась туда голосистая, веселая, бодрая.