Вячеслав Шугаев - Избранное

Из конторы они вышли вместе, но Трофим сразу же опередил Машу, а когда она пыталась поравняться, убыстрял шаг, чтобы любопытному взгляду сразу было ясно: вот человек, старательно и честно справивший службу, торопится к семейному очагу. Маша поняла боязливую обособленность Трофима и пожалела его: «Бедный. Как ему достается из-за меня».

В переулке, слабо освещенном искристым голубоватым мерцанием снега, Трофим остановился.

— Что же такое важное ты забыла?

— Вы, наверное, сердитесь, что я не держу слова?

— Ну что ж теперь разбираться?

— Я не спала ночью и все представляла, как мы не будем видеться, разговаривать… Это ужасно! Пожалуйста, Трофим Макарыч, поцелуйте меня — мне будет легче. Легче разлучиться с вами, забыть, уехать.

— Час от часу не легче? Что это ты выдумала — как я тебя поцелую, зачем?

— Да, я понимаю. Но что вам стоит, Трофим Макарыч? Вы поцелуйте и не думайте обо мне. Ведь мы даже ни разу не поцеловались.

— Ох, беда! Ну, что еще тебе говорить, чтобы ты поняла?

— Я поняла, поняла! На прощанье, Трофим Макарыч. Знаете, как мне тяжело. — Маша придвинулась к нему, прошептала с какой-то обморочной властностью: — Ну, пожалуйста.

Трофим склонился. Беспомощно-твердые, сухие, прихваченные морозом губы его приникли к Машиным губам…

Он очнулся от резкого, сильного толчка — шапка слетела в снег, — не успел удивиться, оглянуться, как очутился в ледяной бездонной пропасти: перед ним стояла Нина.

— Греетесь, да? И теперь между вами ничего не было, да? — От ярости Нина не могла кричать. Она замахнулась на Трофима, он попятился, закрыв лицо, но Нина забыла о нем.

— А ты что, скромница, здесь стоишь? Дорвалась, обрадовалась? — И Нина ударила Машу. Та покорно съежилась, даже руки не подняла, чтобы защититься. Ее виноватая беззащитность еще более разъярила Нину.

— Вот тебе, тихоня! Вот тебе! Вот! — с прорвавшимся наконец дурным криком Нина добралась до Машиных волос.

Трофим не представлял, как он появится дома. Кружил и кружил по окраинным тропкам, пока совсем не замерз и не сдался на милость безжалостной мысли: «Пора и домой. Никуда не денешься».

Возвращался он медленно, часто останавливался, вздыхал, разглядывал небо, мечтая, как всякий приговоренный, о чуде, которое взялось бы откуда ни возьмись и спасло бы его. Но чудо не явилось, и Трофим обрадовался даже незначительной отсрочке: тропка вывела его к дизельной, и он решил зайти повидаться с Милым Зятем. «Хоть малость отойду, опомнюсь. Конечно, Петьке всего не расскажешь, да и не стоит, завтра сам все узнает. А так, потрусь, посижу, и уж там — была не была».

Чисто, мягко работал движок, переливалась, сияла гирлянда разноцветных лампочек под потолком, со странной праздничностью освещая мазутные стены. Лампочки для гирлянды Милый Зять красил сам в любимые свои цвета: зеленый, ярко-желтый и оранжевый. Когда-то он необычайно гордился выдумкой и кого только не зазывал посмотреть на «галлюцинацию» — в силу редкой начитанности Милый Зять часто путал значения слов. При этом он вслух размышлял: «Смотри, как мало красоте нужно. Мазут, грязь, железка эта тарахтит — скука же. И глазу и душе. А я самую малость сделал: лампочки, как яички на пасху, покрасил, и скажи, как стало! Дворец прямо. Новый год в понедельник!»

Под этой гирляндою сидел на чурбаке Милый Зять и по обыкновению читал книгу.

— Здорово, Петя! На огонек пустишь?

— Проходи, проходи, Троша. — Милый Зять вскочил, обмахнул чурбак. — Садись, гость дорогой. А я как чувствовал: кто-то ко мне зайдет. — Милый Зять с надеждой оглядел Трофима: не оттопыривает ли какой карман бутылка — в дизельную часто приходили припозднившиеся с выпивкой мужики. Нет, не заметно. Милый Зять вздохнул.

— Читаешь все?

— Возле машины только и читать. Упирается за тебя, как зверь. А ты хозяин-барин!

Трофим вспомнил, как в день свадьбы Милый Зять читал ему какую-то книгу и прослезился при этом. Душу бы сейчас Трофим отдал, чтобы вернуться в тот далекий сентябрьский день. Да, знать бы все наперед, поберечься, обойти нынешнюю муку стороной…

— А помнишь, Петя, книжку ты мне читал? Давно, правда, года четыре назад. Сильное какое-то место выбрал. Помнишь?

— Ну, спросил! Я, парень, каждую строку любимую помню! — Милый Зять снова оживился, открыл сундучок, в котором хранил книги, — дома не мог, теща норовила употреблять «эту блажь» на растопку или на завертку.

— Вон он, чертушка, вот Жан и Жак! Слушай, то или не то место. А потом скажешь, какая память у Петра Красноштанова. «Оставьте меня навсегда, не пишите мне, не усугубляйте мук моей совести, дайте мне возможность забыть, если возможно, чем мы были друг для друга. Пусть глаза мои никогда больше не увидят вас, пусть я не услышу более вашего имени, пусть воспоминание о вас не смущает моего сердца…» Ну как, Троша? То или не то?

— То! То! Спасибо, Петя. — У Трофима повлажнели глаза, он поднялся. — Побежал я, Петя. Дома ждут. — «Надо идти. Хватит тянуть. Уж одним разом. Да-а… «Я не услышу более вашего имени…»

— А ты что заходил, Троша?

— Да так, на огонек.

Дома никто не спал. Нина, багровая, растрепанная, металась из кухни в комнату, отшвыривая с дороги пустые ведра, табуретки, что-то шепча, сжимала кулаки; Елизавета Григорьевна, постанывая, не вытирая слез, пыталась утихомирить в голос орущую Лизку; Юрка, поднятый криком, стоял в кровати, испуганно таращился на мать, на бабку, выбирая минутку, когда самому зареветь.

Трофим перешагнул порог.

— А! Явился! Что же она тебя на ночь не взяла?! Может, есть-пить попросишь? Не раздевайся, не раздевайся! Нет у тебя больше дома. — Нина схватила чемодан, стоявший у печки, и швырнула Трофиму. — Выметывайся! И про них забудь! Юрик, Лизанька! Нет у вас больше отца! — Нина заголосила. Сердито, нехотя загудел Юрка. Тоненько, жалобно затянула Лизка.

Трофим ночевал в конторе, а утром собрался и ушел в тайгу с обходом дальних зимовий.

Лыжи утопали в сухом рассыпчатом снегу, поэтому Трофим шел медленно, без наката, и заранее досадовал, что к Дальнему озеру сегодня не доберется. Но за Синюшиной падью он наткнулся на свежую лыжню и обрадовался — теперь, посвистывая, катись и катись. Кто-то проторил ему дорожку ранним утром — след прихвачен морозцем, не мнется и не осыпается. «Кто бы это мог? — вспоминал Трофим охотников, толокшихся в конторе в последние дни. — Вчера вроде никто не собирался. А! Хоть кто! Только позор мой обогнал меня, впереди бежит. Сегодня по всем зимовьям разнесется: «Трошку Пермяка баба вчера накрыла, с молоденькой спутался, а она выследила».

Бессонная, утомившая голову ночь несколько притупила в памяти вчерашний скандал, усмирила усталостью его дикую слепую силу. «Никогда тебе этого не прощу, — в который раз обращался Трофим к разгневанному видению жены. — Разве ж так можно? Подкараулить, в волосы вцепиться, на потеху всему поселку мужа выставить. Ну, ладно, нехорошо получилось, виноват я, ревность тебя загрызла, но можешь ты сдержаться? А девчонка при чем? Ну, влюбилась, по молодости не смогла себя перебороть — неужто простить ей нельзя, пожалеть, что женатого выбрала. Песни про это поют. Это что же у нас за жизнь будет? Разве ж мужа так удерживают — криком да воем! Никуда же я не делся. Не умер, в тюрьму не попал — всего-то девчонку пожалел. Вот встань на мое место. Да то же самое бы сделала!»