Алексей Тверяк - Сила

Когда в революцию воротился домой, жену не застал в живых. Рассказывали ему, что ходил к ней урядник, что забеременела от него. А потом и руки на себя наложила: отравилась каким-то зельем.

Долго так сидел Аким, вспоминая прошлое. Только одно и радовало: покланялись-таки ему эполетчики уездные, попросили нарисовать чертеж. И так, и этак подъезжали, умасливали. Денег сулили триста рублей. Да не дурак Аким Ольха, не выдал своего секрета.

Зато теперь, когда воротился с гражданской войны, решил доделать машину. Самосильно трудился, про еду и про сон забывал. От деревенских дел вовсе отбился, на сходку ни ногой. Только и видели его, когда из лесу волочил он санки, груженные березняком, ольхой да осиной.

Бумаги Аким достал настоящей, чертеж разрисовал не карандашем, а чернилами, вывесил его на место божницы. А всех богов пожег в печке.

Как-то сунулся, было, поп Вавил к Акиму с молебном. Аким пустил. Поп прямехонько вперед, закрестился широкими рукавами, еще от порога затянув молитву. Разрастил голос и на самом громком месте осекся, — увидел чертеж вместо богов. Затопорщился на Акима:

— Богохульник!.. Богохульник!.. В самом деле с чортом спознался!..

— Ты не фыркай, — на попа Аким. — Пришел по добру, по добру и разговор веди. А не то об выходе попросим.

Вылетел от него поп и по всей деревне в этот день расславил, что у Акима план вместо богов повешен, что Аким, в самделе, продал душу чорту.

Пантелей Кишкодер живо компанию против Акима организовал. Зашагали к его избе большой толпой, — человек в тридцать. А Аким повернул у ворот какой-то винтик… Загудела, завыла, затряслась изба!.. Шарахнулись мужики прочь. А Аким вслед им хохотом раскатился.

С тех пор обегали мужики его избу и боялись Акима. Не трогали.

Аким Ольха делал свое дело молча и неторопливо. Наконец, доделал до главного. И вот сегодня ночью решился…

Оторвался от дум и воспоминаний. Оделся, как мог, теплее. Нахлобучил на голову шапку, упрятал в нее уши и вышел в плачущую ночь.

За полночь поугомонилась погода. Поопал ветер, попричесала космы ночь. И неожиданно выглянула желтая луна, разодрав тучи.

Пантелею Кишкодеру не лежится на печке. Целую неделю мозгует насчет сена. У Пантелея напополам с Силантием пустошь у деревни откуплена. Вот и мерекает, каким порядком перевести сено. Всю неделю непогодь, за деревню носа не высунуть. А тут кила ныть перестала. Стало-быть, погода на измен пошла. Ухватить время, а то через неделю — другую оттепель начнет, испортит дорогу и на весну без сена оставит.

Слез Пантелей с печи, ухоронил в гузно килу, засветил лучину. Оделся и взбудил сноху.

— Ну-к, Степанида, вставай. За сеном поедем, погода-то налаживается.

Заложили в розвальни пару и — гуськом по деревне, мимо темных окошек заснувших изб.

Везде темно, — и радостно Пантелею, что он один такой заботливый изо всей деревни, даже Силантий и тот спит.

Ехал и молчал. Сзади него хропала немятый снег другая лошадь и скрипели другие розвальни. Пантелей кутался от ветра в высокий воротник армяка и жмурил глаза.

Ни пути, ни дороги на поле. Замело все кругом, не найти твердого. Из околицы влезли кони по брюхо в снег и застряли. Ни взад, ни вперед!.. Хорошо, что у Пантелея кормные кони, силы у них, хоть отбавляй. Хворыстнул своего Пантелей. Конь подскакнул передом, поднажал задними ногами и вынес из сугроба. Нащупал дорогу и шагом побрел в освещенное луной поле.

Холодно! Ветер пробивает теплый овчинный тулуп, пробирается к телу. У коня хвост подбивает под шлею, запутывает между ногами, навертывает вокруг оглобли. Шибко не разъедешься на этакой погоде. Шагом добраться бы до пустоши и на том спасибо. Пять верст отмахать по этакой погоде — спасибо скажешь.

Медленно ехал Пантелей и медленно думал сытую думу про покос на пустоши, про запасы хлеба. И вдруг услышал снохи, Степаниды, голос:

— Тятька! Погляди налево!

— Чего?

— Налево глянь! Господи, святая воля! Чего это там такое?

Пантелей поглядел налево и увидел на белом снегу черное быстрое пятно.

— Чего блажишь?! Едет кто-нибудь.

— Да нет, тятька! Господи! А-а-а!!!

На все поле взвыла Степанида, плюхнувшись лицом в розвалешни. Пантелей попробовал, было, сказать что-то. Да ничего не успел сказать.

С воем пролетело по снегу мимо него что-то черное, с треском и грохотом. А на нем — человек, без шапки, черный. Человек размахивал руками и что-то кричал.

Пантелей перекрестился и нырнул в свои розвалешни. Но скоро очухался и поднялся на ноги. Глянул налево и снова увидел скрипучую машину с человеком на ней. На этот раз машина шла тихо и Пантелей рассмотрел Акима Ольху. Аким подвел машину ближе к подводам и крикнул.

— Эй! Гляди, Кишкодер. Видал?

Быстро повернул, рванулся с места и умчался к огородам.

Пантелей только мог перекреститься. Он теперь без обминки знал, что Аким вправду связался с чортом, ежели ездит по полю навстречь ветра и по ветру, тихо и шибко, как сам того хочет.

Плюнул Пантелей, поворотил коней обратно и проговорил:

— Не будет пути, Степанида. Ворочай назад…

День для Акима Ольхи настал обыкновенный, будничный. Вылежался на полатях за остаток ночи, переспал три сна с пересонком, а к свету задом сполз с полатей и к столу. Зажег лампу, достал свою заветную книжку "Тригонометрию" и "Механику" и уселся за "нечистые" выдумки. Проглядел несколько страниц, поприкинул на глаз чертеж на стене. Мотнул головой и улыбнулся.

— Ну и ну!.. Как же это я раньше-то не додумался?

Скорым манером развернул на столе лист бумаги и забегал карандашом по белому полю. А из-под карандаша выползала машина, топырилась острыми ребрами, становилась на колеса.

День давно занялся, ненужно коптила на столе лампа, а Аким Ольха не разгибал спины. До тех пор проторчал над столом, пока на бумаге чисто и четко распластался чертеж изобретения. Тогда Аким оторвался от стола и пошел затоплять печку. В брюхе у Акима было вторые сутки голодно, кишка с кишкой в разбежки играли.

Худо мужиково дело без бабы: ни тебе состряпать, как след быть, ни тебе хлеба испечь, ни тебе простирнуть бельинку. А уж как хошь мужик сноровист будь, все одно бабье дело несклеписто сработает.

Вот и Аким, — восьмой год без бабы живет, кажись, пора бы и привыкнуть к бабьей работе. А у Акима все руки-крюки. Станет картошку чистить, полкартофелины срежет; станет суп солить, вместо одной ложки соли две-три вбахает, а ино и вовсе посолить забудет; станет ли хлеб выпекать, либо тесто из печи вынимает, либо кирпичом засушит.

Так и живет Аким нескладным вдовьим житьем. Пробовал, было, вдову Марфу Семенову к себе переманить, да та от него рыло в сторону:

— Стану ль я с тобой жи-ыть?! Ты эво душу нечистому продал, а я, слава те, господи, с чортом не знавалась…