Петр Демин - Марево

— Таки ты одна пришла? ай, да девка! Одна до нас, а девка… Да ведь тебя обидеть могли. Бесприменно обидят. Да как же не обидеть-то…

Съев арбуз, Тоня вскочила и быстро, забыв поблагодарить за угощенье, повернула домой. Солнце село, луны не было, и ночь густела быстро, точно паром осаживаясь на землю.

Василий вызвался проводить. Когда отошли, дед закричал вдогонку:

— Ты там смотри, с первых дней не балуй, сиволапый…

— Разве я не понимаю, — отозвался Василий и объяснил, — это дед, чтобы тебя не обидеть. Уж больно меня девки любят. Ей богу, не вру, проходу не дают. Парней мало, кого в германскую убило, кого белые угробили. Вот, и разбаловались…

Всю дорогу хвастался своими победами. У Тони горели щеки, уши. Когда приблизились к поселку, потрепал за плечо:

— Крепкая ты. Да уж ладно, прощайте. Дальше итти мне нельзя.

— Почему?

— Ох-ох, и глупая, да ведь я же за зеленый лопух хоронюсь, чтобы в солдаты не забрили. Так-то, милая, прощай…

И растаял во мгле душного вечера.

Убедившись, что по всем признакам в квартире засада, Салов, как всегда с высоко поднятой головой — еще бы! за его голову Чека дала бы много — круто повернул в сторону вокзала. В кармане документы с пропуском и билет до Ростова, вытащенные лишь вчера на трамвае у какого-то доктора с санпоезда. Не думал — пригодятся. Оказалось, в самую пору. В руках у Салова портфель и больше ничего: во избежание обрастания обывательщиной.

Так объяснил соседу по отделению в вагоне.

Тот в рыжей, точно глиняной, куртке и таких же кожаных штанах.

Салов косится на сапоги и, чтобы разбить молчание, замечает:

— Вам бы, товарищ, сапоги под цвет. Иначе разногласие. А то бы картинка.

— Чорт с ними… такие выдали. Не важно…

Впрочем, после поверки документов, когда в купэ темнеет, попутчик разговорчивей:

— Сейчас в Екатеринослав к своим, после в сторону Жмеринки. По делу. После белых, знаете, местами плеши образовались — желания много, организации нет.

— Сомневаюсь, крутит головой Салов, — власть на местах…

— При чем власть на местах? — режет недовольно собеседник, — сейчас на борьбу с бандитизмом… словом, например, у меня полномочия…

При новой поверке документов, Салов убеждается, что у глиняной куртки не только полномочия, но и деньги. Едва убедился, как голова заработала в определенном направлении. Ведь в купе их двое, т.-е. случись что — свидетелей не было бы. Правда, останется следы замести, чтобы не спохватились. Да-с, это потруднее. Хотя и здесь раскумекать можно, только пообдумав. Не впервое…

От усиленной умственной работы Салов, прищурив глаза, жует губами.

— Принеприятная физиономия, — думается попутчику, на минуту оторвавшемуся от книги, которую начал было читать при оплывающем огарке, — не хотелось бы к такому попасть на операцию.

Передернул от гадливости плечами, задул из-за экономии огарок и спросил:

— Вы, доктор, по какой специальности?

— Я? — отзывается Салов и смеется от радости, что придумал, наконец, решение, — немного акушер, немного по венерическим. Теперь браться за все приходится…

Начал рассказывать тяжелое, скользкое. Другой молчал, не то дремал, не то удивлялся грязи, лившейся изо рта Салова.

За окном промелькнул семафор. Салов вышел. Станция еле освещена.

У баб, сидевших длинным рядом за оградой, купил молока, яиц. Замешкавшись немного в пустом коридоре, вернулся в купе. Другой уже лег.

— Не хотите ли молока?

— Спасибо, себя не обидьте.

— Нет, на двоих рассчитал. Только посуду разрешите.

Куртка мотнулась в сторону — была снята — и в темноте задвигалась белая рубаха.

— Хорошо сложен, один на один не сладить, — думает Салов и, заботливо налив в подставленную кружку, говорит:

— Кушайте.

Тот выпил.

— Хотите еще?

— Пожалуйста, а вы?

— Я после.

— Хорошо сделали, что купили. Пить хотелось. Только молоко пакостное… медяшкой отзывается. Весь рот связало.

— Пустяки, вы залпом. Яичком закусите. В дороге разбирать не приходится.

Поезд идет. В купе тихо; слышно, как Салов лупит яичную скорлупу. Другой снова лег, но не спит. Видно, закинул руки за голову. Затем слышен стон.

— Знаете, доктор, но мне совсем от молока… Положительно внутренности, брр… выворачивает. Так и стоит, жжет.

— Вероятно, не луженое, — спокойно объясняет Салов, — не беспокойтесь, пройдет.

— О-ох, нехорошо, как… Помогите, доктор.

Снова стонет. Салов злится.

— Вот сволочь — еще через стенку услышат. Здоров, как бык.

Вслух говорит:

— Вы к окну подсядьте, освежит.

В ответ сквозь стон еле можно разобрать:

— Не могу… язык одервенел. Плохо… плыву. Дышать нечем…

Тогда Салов, не торопясь, плотно затыкает платком попутчику рот и нос. Лежащий отбивается слабо, невпопад… Когда успокоился, Салов, повернув его лицом к стене, переодевается в чужой костюм. Потом усевшись в ногах, думает о том, сколько времени надо человеку, чтобы задервенеть порядком…

Станция. Салов стоит в дверях. По платформе снуют фигуры с мешками. В вагон никто не входит. Поезд снова трогается, Салов идет на площадку. Через приоткрытые двери сквозит ветер, полный запаха заливных лугов. Поезд, замедлив ход, въезжает на мост. Салов бегом возвращается в отделение и волоком вытаскивает бывшего попутчика. Выглянув за дверь — темно, спит поезд, только в самом конце горит мягким светом красный фонарик.

— Слава богу, строгость теперь: площадки без винограда, свободные…

Колеса постукивают все медленней, того гляди, остановятся. Тогда Салов, сильно размахнувшись, бросает в темноту труп и опять высовывается за дверь. Как-будто ничего и не было. Поезд ровно прирос к мосту: тот же неясный, покачивающийся силуэт соседнего вагона, тот же сонный, мутный, красный огонек в конце поезда…

— Молодчага, — хвалит себя Салов, — чисто сработал. Другой, что? примерялся бы. Много времени потребуется распознать. Ежели попадет в воду, то где еще всплывет. Трудно будет личность установить. Молодчина Салов, теперь с этими документами, куда хочешь, езжай — можно и свою салопницу навестить.

Затем привел все в порядок. Молоко вылил за окно. Сейчас в купе он один и, уже не стесняясь, почти вслух говорит свои думы, щуря по-прежнему глаза, губы в движении.

Под утро поезд остановился у узловой станции. Салов выходит из вагона. Воротник у куртки поднят, фуражка надвинута на самые глаза — не выспался человек. Руки заняты портфелем и чемоданчиком. У соседнего вагона стоит кондуктор. Подошел к нему и строго:

— Отчего нашего не видно? Безобразие! Мы с доктором здесь вышли. Места свободны…

Когда поезд уходит, Салов — собственно теперь он уже Еремеев, идет в контору дежурного. Прикрикнув, с недовольным видом узнает, что на его имя нет телеграмм: