Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

За годы ссылки он очень стосковался по ней. Почти с детской, неосознанной радостью садился в поезда, увозившие его из Самары то в Саратов, то в Брянск, то в Калугу, в Курск, в Орел — в любые места, куда теперь призывали партийные обязанности. И хотя именно они заполняли все его думы, оставалось времечко и для того, чтобы беззаботно поваляться на полке, или, присоединившись к доброй компании, попивать горячий чаек.

В этот раз вагон мотало почему-то особенно сильно. От окна, от всего заплывшего ледяной коркой стекла дуло прямо в грудь. Дубровинский вертелся на жесткой полке, пытаясь заслониться от холода. Но кроме маленькой подушечки-думки — подарка матери — при нем ничего не было. А пальто не столь уж велико, чтобы его и подстелить под бок и накрыться им же. Надо было купить билет во второй класс, да показалось, что ночку-другую можно и так скоротать. К тому же он очень потратился, перевозя семью в Орел.

— Ты плюнь на все и появляйся у нас почаще, Ося! — просила тетя Саша, отправляя его в обратную дорогу и набивая сумку всяческой домашней снедью. — Этого тебе ни мать родная, ни супруга любезная, ни братья строгие не скажут. Потому что все они с высокими понятиями. Книги читают, которые и читать-то нельзя, и ходят туда, откуда не всегда люди домой возвращаются. А тетя Саша, она что? Она думает, как ей шляпку покрасивее сшить да побольше получить с заказчицы. И еще думает: хорошо, когда в доме весело.

Он поцеловал ее в тугие, налитые щеки. Ну, тетя Саша, тетя Саша! До чего же ты славная в своей простодушной воркотне. Книги такие, что читать нельзя, и вправду ты не читаешь, больше любишь Дюма, Диккенса, Мавра Йокаи. И ходить туда, откуда не всегда домой можно вернуться, тоже не ходишь. Но в шляпных коробках и в разных других тайничках сколько всякого понапрятано? Да и шляпки шьешь ты не ради корысти, все твои «прибыли» тратятся на «смутьянов» Дубровинских. Дери, дери, тетя Саша, за шляпки побольше с богатых заказчиц, деньги нужны на дело революции! Ну, а кто же не любит, когда в доме весело? При тебе всегда весело. Вот и держи, милая тетя, в доме этот теплый огонек!

Сон не приходил, и оттого ночь тянулась нескончаемо. Можно было только позавидовать густому храпу, доносившемуся с обоих концов вагона. А ведь и сам он, бывало, лишь бы повалиться на постель, все равно мягкую или жесткую, теплую или холодную, сразу засыпал как убитый.

Позевывая, с фонарем прошел кондуктор. Заметил, что Дубровинский лежит с открытыми глазами. Остановился возле него.

— Не спится, барин?

— Насчет барина не знаю, спится ему или не спится, а я вот что-то никак заснуть не могу, — отозвался Дубровинский.

— Виноват! — сказал кондуктор. — А по шапочке барашковой на голове посчитал я — не доктор ли?

— Болит что-нибудь?

— Так ведь оно какое же здоровье! Вот этак все на холоде да в тряске. Да я не к тому. — Он помялся, видимо, хотелось просто поговорить с интеллигентом, уяснить нечто ему непонятное. — Ростовские сказывали ребята, слух такой прошел, будто врачи в Москве на свой съезд собрались, а полиция их разогнала. Правда ли?

— Всех разгоняют, не только врачей. Чему же удивляться?

— Так ведь доктора — это дело-то какое! Они ведь о жизни людей заботятся. А тут, рассказывают, полиция привела военный оркестр: как заговорят они чего-то не то, махнет полицмейстер — музыка заиграет, говорить нельзя. Доктора от обиды в крик — опять музыка! Читать резолюцию стали, куды тут, когда медные трубы гремят. Так под марш веселый и проводили. По-благородному. Издевательство. Неужто правда?

— Истинная правда. — Дубровинский приподнялся на локоть. — Это был десятый пироговский съезд. Собрались самые знаменитости. Высказывали недовольство охраной здоровья, условиями, в каких содержатся больницы, особенно земские. Вот полиции и не понравилось, что правительство недобрым словом поминали.

— Они же ради жизни человеческой старались, — повторил кондуктор.

— А другие, кого полиция разгоняет да в тюрьмы сажает, те тоже разве не ради жизни человеческой стараются?

— Ну, это ежели вы про революцию, тут я…

Он приподнял фонарь, поправить в нем нагоревшую свечу, а сам украдкой бросил пристальный взгляд на своего собеседника. Нет, не филерский взгляд, осторожный — не перехватил ли, мол, сам чего в разговоре? Дубровинский это понял и хотел успокоить кондуктора, но тот щелкнул створкой фонаря и, даже не попрощавшись, зашагал по вагону.

«До чего же запуган народ! — подумал Дубровинский. — А наше слово все еще медленно до широкого круга доходит».

Ему припомнились свои поездки по подмосковным и приволжским социал-демократическим организациям с рассказом о Втором съезде партии. Везде слушали с затаенным дыханием. Радовались, что создана стройная система руководства революционной борьбой. Есть программа, Устав партии, избраны центральные органы. С гневом осуждали недостойную возню, что затеяли на съезде мартовцы. Все резолюции на этих собраниях были приняты в поддержку искровского направления — они посланы Ленину. Казалось, это общее мнение русских организаций заставит мартовцев отказаться от своих вывихов. Но вскоре выяснилось, что они в тех комитетах, от которых были посланы на съезд, протащили резолюции с безоговорочным признанием позиции меньшинства. Хуже того, через свою агентуру расшатывают сложившиеся мнения даже у сторонников большинства.

Дубровинский беспокойно закинул руки под голову, воротником прикрыл стынущую щеку. В памяти промелькнула другая картина. Поездка в Киев по срочному вызову Кржижановского.

Вызов нашел его в Курске. Именно в день, когда он после встречи с членами тамошнего комитета вернулся духовно разбитым. Не чувствовалось прежнего единодушия. Неясность положения всех угнетала. По рукам ходил гектографированный оттиск «Отчета сибирской делегации», написанного Троцким и в коренных своих положениях осуждавшего ход съезда.

Что означает вызов в Центральный Комитет?

Кроме Кржижановского, там оказался и второй член ЦК, тот самый, чья единственная фамилия была названа на съезде, — Глебов.

— Мы в своем кругу, знакомьтесь, — представил их друг другу Кржижановский, — Владимир Александрович Носков. А это один из наших наиболее деятельных агентов — Дубровинский Иосиф Федорович.

— Да, я знаю. Крупская самые похвальные слова о вас говорила. — Носков крепко пожал ему руку.

Как водится, сперва несколько минут поболтали, припомнили общих знакомых. Кржижановский посетовал, что Книпович больна и не сможет участвовать в разговоре. Вновь кооптированные члены русской части ЦК все в разъездах, ведут разъяснительную работу по итогам Второго съезда.

— Ну, а мы с Владимиром Александровичем только что вернулись из Женевы, и я, Иосиф Федорович, готов поделиться с вами наипоследнейшими известиями, ибо знаю, какое смятение здесь происходит в умах, — сказал он, весь так и светясь спокойной уверенностью. — Кстати, передаю вам привет от нового члена ЦК Гальперина, он вас помнит по Астрахани.