Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

— Митинг организуем. Присутствовать на нем буду и я. А выступите вы один. Повторяю: я за мир в партии, но не путем публичных схваток. Тем более с вами. И тем более при таких обстоятельствах…

Всю ночь Дубровинский провел в мучительных раздумьях. Перебирал в памяти разговор с Лядовым и не нашел в нем ни единой фразы своей, от которой ему следовало бы отказаться. Страшнее всего представлялся неизбежный разрыв с Лениным. И холодок отчаяния сдавливал сердце. Ну кто же, кто еще более дорог ему, если не Ленин, не Владимир Ильич, которого и в мыслях иначе называть не хочется, как только по имени-отчеству! Но разве не случается, что даже самый острый ум в какую-то тяжелую минуту не найдет верного решения? А Владимир Ильич там, в эмигрантском окружении, издерган, затравлен…

Дубровинскому пришлось приложить немало усилий, чтобы за короткое время, которым располагал Лядов, организовать рабочий митинг. Помог большой опыт и отлаженная система связей с заводами. Рисковать никак было нельзя. Лядов выполнял важнейшее поручение партии. А сам Дубровинский, хотя и проживал в Самаре по законному паспорту, но по-прежнему находился на особом счету у полиции.

День был субботний. Совершенно по-летнему грело солнце.

Под вечер, когда набережная Волги заполнилась народом, устроили катание на лодках. Гармошка, песни, хохот, состязания в скорости. На косогоре, натыканные словно столбы, кой-где маячили городовые — для острастки. Сновали переодетые шпики — на всякий случай. Не донесется ли откуда со стороны подозрительная речь. Но все было чинно и благородно. Лодок на Волгу выплыло больше двухсот, где тут шпикам угадать, какая из них «крамольная». Одни придерживались тиховодья близ пристани, другие озорно выплывали на самую середину реки. И, по мере того как сгущались сумерки, «крамольные» лодки постепенно отходили все дальше. Уже совсем в полной темноте причаливали к противоположному берегу. Там, местами, еще лежали зимние льдины, звонко рассыпающиеся под ударами каблуков. Рабочие патрули встречали лодки. Спрашивали пароль и показывали направление, куда надо идти.

В глубине заволжского леса пылали костры. Из города их не было видно. В отблесках пламени поляна с обступившими ее безлистыми еще деревьями казалась подвижной, живой, то убавлялась настолько, что становилась темной, то вдруг распахивалась невообразимо широко.

Назвавшись Иннокентием, а Лядова представив как Лидина, Дубровинский открыл митинг.

— Перед вами сейчас выступит делегат Второго съезда партии, — объявил он.

И отошел в сторону, сел у костра. Давая ему место и доброжелательно поглядывая на него, рабочие потеснились.

Дубровинский напряженно вслушивался в неторопливый, спокойный рассказ Лядова. Станет или не станет он говорить о расколе в партии? Не захочет ли все-таки Лядов вступить с ним в открытую схватку перед лицом рабочих? А стало быть, внести смятение в их умы.

Но Лядов, к его удовлетворению, сосредоточил свое выступление целиком на решениях съезда, на программе партии и ее очередных задачах. Дубровинский успокоился. Сидел, подбрасывая тонкие сухие ветки в костер и наблюдая, с каким жадным вниманием обращены лица рабочих к оратору. А говорил Лядов неторопливо, обстоятельно, не допуская в своей речи каких-либо неясностей, заранее отвечая на возможные вопросы. Уже совсем завершая беседу, Лядов сказал, что, вероятно, и в рабочем кругу ходят слухи о серьезных разногласиях в партии, возникших на съезде.

— Да, это верно, — тут же подтвердил он. — Но все, что я сейчас вам говорил, я говорил от имени большинства партии, возглавляемого Лениным. Так партия понимает свои задачи, так партия будет отстаивать ваши интересы, товарищи рабочие. Готовы ли вы связать свою судьбу с большинством партии? Тогда, если на ваших сходках, митингах, в частных беседах о партии, о ее задачах и целях, станут говорить вам другое — знайте, это говорит меньшинство. Давайте ему решительный отпор! И еще знайте, что газета «Искра», которая всегда была так вами любима, ныне выходит без участия Ленина. Наоборот, она ведет борьбу против Ленина, а следовательно, и против ваших интересов.

Ему не дали закончить, дружно зашумели:

— Нам не надо «Искры» другой!

И наперебой стали просить у «товарища Иннокентия» слова для выступления. Лядов прищурился, отходя и становясь рядом с ним. В его глазах был немой вопрос: «Неужели вам и теперь не ясно?» Дубровинский в ответ слегка шевельнул плечом, что означало: «Здесь не место для нашего спора. А мнения своего я не изменил».

Выступающих оказалось много. Говорили страстно, горячо. Просили передать Ленину и всем его сторонникам, что на самарских рабочих можно твердо положиться. Не нашлось никого, кто внес бы разлад в этот дружный разговор.

Расходились, когда небо стало отбеливаться. Поплыть в город сразу всей «флотилией» было рискованно. Недреманное око полиции наверстало бы свой вчерашний промах. И вот на веслах потянулись лодочки вдоль берега, одни вверх, другие вниз по течению, чтобы пересечь Волгу не в виду города. Только те, кому казалась совершенно нестрашной встреча с полицией, пустились напрямую.

Дубровинский с Лядовым добирались самым далеким, но вполне безопасным путем. Сидя в лодке и полоща кисти рук в прохладной воде, Лядов не уставал повторять:

— Ах, хороша получилась маевочка! Будет о чем рассказать Владимиру Ильичу. А вы что-то очень осунулись, Иннокентий?

— Сам не знаю. Устал. Пока шла беседа, не замечал времени. А уселись в лодку — звон в ушах, так бы и повалился.

— Вы нездоровы? — встревоженно спросил Лядов. — Прилягте на носу лодки. Я вам дам под голову пиджак.

Гребцы, рабочие тоже заволновались, стали предлагать и свою одежду.

— Что вы! Что вы! — замахал руками Дубровинский. — Это со мной иногда бывает. А бледность и усталость согнать — пустяк. Дайте-ка я сяду на весла, с полчасика погребу.

Однако ни бледности, ни усталости не согнал. Только измучил себя еще больше. Он взмахивал веслами, откидывался всем корпусом, энергично подтягивая залощенные рукоятки на себя, а в груди у него похрипывало. Струйки горячего пота текли по спине.

Причалили далеко за окраиной города и несколько верст тащились пешком. Пригревало утреннее майское солнце. Лядов был оживлен, делился замыслами новых поездок. Дубровинский отмалчивался. Так они и расстались. Прощаясь, Лядов спросил:

— Что же все-таки я должен буду передать от вас в Женеве нашим товарищам, Владимиру Ильичу?

— Если для партийного большинства имеет значение и еще один человек, я — этот человек. А Владимир Ильич для меня — наибольший авторитет.

— Вот и чудесно! — облегченно вздохнул Лядов. — Стало быте, весь наш прежний разговор можно считать как бы несостоявшимся? Вы за созыв съезда партии?