Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

Связного, со спины, Дубровинский увидел еще издали. Подошел, хотел тронуть за руку и задать свой вопрос, но — глазам не поверил — это же был Василий Сбитнев! Тот самый парень с гармошкой, что в поезде, идущем в Курск, беззаботно напевал: «Г-город Никола-пап-паев, французский завод…», когда Ося Дубровинский, ученик реального училища, с рассеченной кирпичом головой уезжал из охваченного холерной эпидемией села Кроснянского. Боже, сколько же это лет пронеслось! Наверное, пятнадцать, не меньше. Куда девался прежний ухарский вид Василия! Согнулся и в плечах словно бы стал у́же, но он — это он, профиль его и бородка, как была, круглая, только теперь с легонькой сединой. Вот встреча!

И, вместо того чтобы произнести условные слова пароля, Дубровинский хлопнул Василия по плечу. Тот обернулся, спросил сухо и недоуменно:

— Вам что желательно, господин?

— Мне? Мне?.. — Дубровинский поощрительно улыбался, слегка забавляясь тем, что Сбитнев по-прежнему смотрит на него сурово, видимо, недовольный — некий привязчивый «господин» может испортить условленную встречу. — Скажите, на Самотеку я пешком доберусь?

— На Самотеку? — повторил Сбитнев. И медленно добавил: — Трамваем быстрее. — Помолчал, словно чего-то выжидая, а потом нехотя обронил: — Как раз туда еду.

И тоже очень медленно переложил кукан с воблой из левой руки в правую. Вокруг них толпились люди, готовясь войти в трамвайный вагон, который, покачиваясь на рельсах, как раз приближался к остановке. Дубровинский сделал Сбитневу знак глазами: «Я понял». И первым вскочил на подножку. Сбитнев затерялся в другом конце вагона.

Пока трамвай катился и вызванивал, отпугивая пешеходов, перебегавших улицу где попало, Дубровинского точил червь сомнения. Неужели он сделал что-то не так? Почему Сбитнев на точно названный пароль отозвался холодно и неуверенно? Ну что не опознал в усатом «господине» желторотого реалиста — это вполне естественно. Ведь он-то, Ося Дубровинский, конечно, больше изменился, чем Василий. Разница возрастов сказывается. И тогда была ночь, слабый свет фонаря. И все-таки…

Он нарочно замешкался в вагоне, выжидая, сойдет или не сойдет на Самотечной площади Василий. Сошел. Значит, сомнения беспочвенны. Быстро настигнув Сбитнева, шагавшего к извозчичьему ряду, выстроившемуся вдоль чугунной ограды, он проговорил:

— Василий, я вас сразу узнал, а вы меня, видать, не узнали. Холерный год в Курской губернии помните?

Сбитнев тихо ахнул:

— Бог мой! Так, словно сквозь марлю, глянул я на вас, знакомое что-то проступило. А никак не подумал бы. Только зачем же по плечу вы меня хлопнули? Издали понятно: свои люди встретились. Это совсем ни к чему. Ведь черт их, филеров этих, знает. Вот я и напружинился. А вы, значит, туда, к Андрееву? Все там спокойно. Людей своих поблизости мы не ставили. Писатель знаменитый, какие у полиции могут быть подозрения? Гостей у него не перечтешь. Тем более сбор днем, в открытую, через парадное. А расставь людей — тут и дворники и околоточные.

— Да, все правильно, Василий. Главное, чтобы извозчик надежный.

— Это гранит. Не из ряда возьмем. Наш стоит в переулке.

Они шли по слабо хрустящему снегу, после легкой утренней метелицы еще не очень притоптанному, и Сбитнев рассказывал, что он за эти пятнадцать лет многое перевидал. Жил и в Одессе, и в Екатеринославе, и в Ростове-на-Дону, и в Воронеже. Работал на верфях, и водопроводчиком, и кровельщиком, и у горячих печей. Два раза в тюрьму садился, был и на Севере, в ссылке. На подпольной работе. А сейчас есть законный паспорт и прописка, все как полагается. И служба: сменным слесарем при насосной станции. Конечно, поручения от Московского комитета…

Сбитнев вдруг засмеялся:

— Извините, товарищ Иннокентий, говорю, будто роль в театре разыгрываю. Привык к ней. Надо. На виду ведь я сейчас у людей. Так в комитете решили. А вообще дома очень увлекаюсь переводами. И с английского и с немецкого.

— Ну, тут мы с вами коллеги! — воскликнул Дубровинский. — Особенно люблю математику.

— А я ненавижу. Предпочитаю историю… Вот мы и дошли.

Он сделал знак рукой, и из переулочка им навстречу тронулась обындевевшая лошадка, запряженная в обычные извозчичьи санки.

— Садитесь на ходу, товарищ Иннокентий, — торопливо проговорил Сбитнев. — Куда везти, он знает. А прощаться не будем, я прямо пойду.

Дубровинский вскочил в санки, бойко заскользившие вдоль Цветного бульвара, и, чуть оглянувшись через плечо, заметил, что Сбитнев почему-то затоптался на месте, бросился было к ближним воротам, а потом быстрым шагом пересек наезженную дорогу, перемахнул через чугунную ограду и затерялся между могучими, осыпанными снегом липами.

Было без пяти одиннадцать, когда Дубровинский поднялся по крутой, не очень-то чистой лестнице на третий этаж дома Шустова в Средне-Тишинском переулке, где снимал себе квартиру Леонид Андреев, и позвонил, как было условлено, два раза подряд, а затем, помедлив, еще один раз, коротко.

Открыл ему лакей, одетый небрежно, плохо причесанный, спросил скучающим голосом:

— К кому изволите?

— Из Питера к Леониду Николаевичу, — опять-таки по условию ответил Дубровинский.

И лакей, приняв от него одежду, сдерживая зевоту, показал жестом, куда пройти.

В большой полутемной комнате с редко расставленной мебелью старинного фасона, над которой господствовали орехового дерева огромный шкаф и еще круглый стол с массивными точеными ножками, поместившийся как раз посредине, Дубровинский не сразу разглядел собравшихся. Ему показалось, что их здесь всего лишь двое или трое. Но тут же с разных сторон посыпались восклицания, приветствующие его появление, и, хорошенько осмотревшись, он успокоился. Блестяще! Из одиннадцати членов ЦК не хватает только Любимова, Квятковского и Красина. Но Любимов в Смоленске и не подтвердил возможность своего приезда. А Квятковский, только было названо его имя, и сам как раз позвонил, а затем появился на пороге. Румяный, потирая полные, круглые щеки.

— Виноват, кажется, я последний. — И посмотрел на часы. — Против назначенного времени опоздал на девять минут. Но, знаете, никак не решался войти, все фланировал по улице. Что-то неладно…

— А что именно? — быстро спросил Дубровинский.

— В том-то и дело, что сам не знаю. Ничего определенного, а…

— Случай, когда пуганая ворона куста боится, — отозвался с дивана, стоявшего в сторонке, Крохмаль. — Вам, Александр Александрович, полицией запрещено появляться в столицах, вот и мерещатся на каждом углу филеры. Я, тертый калач, решительно заявляю, что сегодня здесь удивительно спокойно.

— Товарищи, — вдруг вмешалась в разговор Александрова. Она стояла у окна и, отогнув край шторы, смотрела вниз, на улицу. — Сейчас проехал на извозчике, не останавливаясь, Красин. Правда, я видела только спину, но убеждена, что это он. Его воротник, шапка. Почему он мимо проехал?