Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

И вот он после тяжелого, проигранного боя, увертываясь от бесчисленных патрулей, прокрадывается сквозь весь город к окраине. Впереди открытое шоссе, ведущее к морским причалам. Там свои — надежное укрытие. Но вдруг из-за угла еще один отряд карателей с винтовками наизготовку. Мелькнула чья-то тень перед ними, и острые языки пламени с сухим треском прорезали туманную полутьму. Офицер отделился от солдат, вышагивающих по-прежнему ровно, приблизился к упавшему человеку, пошевелил его ногой. «Штатский!» — с досадой выкрикнул, догоняя отряд…

Вздрагивающей рукой Дубровинский провел по волосам. Закашлялся. Что это: жарко натоплено здесь, в квартире Лаврентьевой, или от нахлынувшей слабости бросило в пот?

…Тогда он тоже был в «штатском», но в кармане пальто лежал револьвер, важные и потому особо опасные документы, которые следовало передать в Петербургский комитет. Что делать? Вступить в неизбежно гибельный бой? А бежать некуда. Привлеченные выстрелами, спешат сюда каратели. Тяжелый топот слышится за спиной. Какая-то доля минуты — он окажется у всех на виду. И тогда — залп.

Подтолкнула неведомая сила. Вот телеграфный столб. Обхватить его руками, шатаясь пьяно…

А штыки поблескивают совсем рядом, и холодное дуло офицерского браунинга тычется снизу в подбородок: «У-у, нарезался, сволочь!» Тогда: «В-ваше вскок-благ-родие, с ребятами м-мы х-хороший п-подвальчик разбили… Р-рекой тек-кло… в-виноват, в-выпил малость… Ур-ра царю б-батюшке!.. К б-брату иду… Д-дорога на п-причалы эта?» Браунинг еще свирепее потыкался в подбородок: «А ну, шагай! — Брезгливо и грозно: — Живее! Да по линеечке. Морда!»

Какое «немного» тогда удержало палец офицера на спусковом крючке?

Особенно сильно разболелся зуб именно после этого. Кажется, офицер весьма основательно долбанул в челюсть. Да еще и нервное напряжение…

«Товарищ Иннокентий? Иосиф Федорович! Вот когда мы с вами встретились. Рад, рад, чрезвычайно!» — веселый, сильный, стремительный голос.

Дубровинский быстро повернулся.

Да, да, пожалуй, именно таким и представлял себе Ленина. Вот он, задержавшийся у порога, а все еще как бы в движении. Обширный круглый лоб, тронутый ранними морщинами, резко очерченный подбородок, в глазах же — юношеская мягкость, этакая умная усмешечка.

А Ленин протягивал руку, как-то очень уж оттопыривая большой палец и слегка склонив голову к плечу.

«Товарищ Ленин…»

«Ну, я думаю, мы достаточно хорошо знаем друг друга, чтобы разговаривать проще».

«Здравствуйте, Владимир Ильич! Возможно…»

«Простите! — Ленин стиснул пальцы в кулак и вновь раскрыл ладонь. — Простите. И позвольте прежде всего рассеять одно досадное недоразумение. В ожидании вашего прихода я решил набросать статейку для ближайшего номера „Новой жизни“, отличной газеты, попросил нашу милейшую хозяйку несколько повременить с чаем и, очевидно, имел неосторожность сказать какие-то слова, из которых следовало, что я прошу вообще меня не беспокоить. И вот картина: я бестревожно пишу свою статью, а вы здесь, среди этих орудий пыток, меня дожидаетесь. Идемте! Идемте, Иосиф Федорович, будем пить чай и разговаривать. Я вас перебил на слове „возможно“. Итак — возможно…»

«Возможно, Владимир Ильич, вам все же не следовало прерывать работу. Мне, например, сегодня совершенно некуда торопиться. Могу подождать сколько понадобится».

«Эка, батенька, это уже хитрость! И шитая белыми нитками. Статья тоже никуда не уйдет, я ее все равно допишу, а беречь время каждому необходимо. И вам в том числе. Иначе у меня сложится о вас дурное мнение. А до сих пор оно было очень хорошим».

Ленин стоял, улыбаясь, заложив руки в проймы жилета и покачиваясь на носках. Потом подшагнул, взял его за рукав и повел, чуть приотстав, в столовую. Здесь свет был менее ярок, мебель темнее, дальние углы вообще неразличимы, господствовала какая-то особая тишина, при которой и разговор складывается душевнее, доверительнее.

Чай уже стоял на столе. Тут же лежала стопка бумаги, по-видимому, наброски незаконченной статьи. Ленин сдвинул листки в сторону.

«Вспоминаю, как развеселила нас Маняша своим письмом в трудные женевские дни перед съездом. Там, в ее письме, между прочим, были приблизительно такие строчки: „Появился наследник. Назвали Леонидом. Не налюбуемся на него, подает очень большие надежды“. Это когда вы были в Астрахани. А Мария Ильинична в своих оценках строгая».

«Возможно, в Астрахани я и подавал какие-то надежды», — сказал Дубровинский. Похвалы Ленина его смутили, заставили покраснеть.

«Опять „возможно“? Вы были отличным агентом „Искры“ и превосходным организатором многих важнейших дел. — Ленин подался к нему всем корпусом. — Чего я никак не скажу относительно вашей позорной, примиренческой позиции. Вот вам аттестация напрямую, для начала нашего личного знакомства. Я говорил бы злее, но вы честно исправили свои ошибки. А теперь рассказывайте, каким образом Красин пытался вызволить вас из мерзейшей Таганской тюрьмы, да не успел. Он от такого рассказа уклонился».

«Да что же, Владимир Ильич, дело давнее».

«Ну, положим, три недели всего. Давнее! А все-таки? Действительно собирались к вам сделать подкоп?»

«Копали, Владимир Ильич».

«А поподробнее?»

Ленин угощал его. А сам, с удовольствием охватывая ладонями свой стакан — в этой комнате было прохладно, — поторапливал:

«Жду, Иосиф Федорович!»

«Перед тюремной стеной со стороны Москвы-реки…»

И он коротко, сжато рассказал, как арендовал Красин на пустыре перед тюремной стеной участок земли. Объявил о создании общества по производству бетонных изделий, назначил себя директором общества, появились у него и приказчик с помощником, рабочие — все как полагается. А затем огородили участок высоким забором, возвели большой деревянный сарай — словом, создали необходимую маскировку. И повели подкоп под тюремную баню. Туда раз в неделю водили заключенных небольшими группами, и можно было исхитриться попасть в такую группу только бывшим членам Центрального Комитета, сидевшим в тюрьме. Все шло на лад. Под видом родственников «на свидание» захаживали товарищи с воли, сообщали, как продвигается работа, уточняли план побега. Однажды явился даже сам Красин…

Веселые огоньки прыгали в глазах Ленина. Было заметно, что ему по сердцу смелая затея с подкопом под тюремные стены. Но тут он не выдержал, вскочил. Прошелся по комнате, засунул руки в карманы. Потом рывком выхватил правую.

«Глупость! Мальчишество! — проговорил, останавливаясь и покачиваясь на носках. — Узнаю Леонида Борисовича! Начать так толково, а затем пойти на бессмысленный риск с угрозой провала вообще всего дела. Теперь я понимаю, почему он вам как-то стеснялся рассказывать об этом предприятии».