Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

Вдруг он спохватился. Иду, спешу домой, а при себе никаких гостинцев. Ну, мать, и Аня, и тетя Саша, конечно, на это и внимания не обратят, хотя хороший обычай всегда остается хорошим обычаем, но девочки-то, девочки! Их непременно надо порадовать. Только чем? Ах, какой он совсем еще неумелый отец! Книжки? Рановато. Таленьке, правда, уже скоро пять исполнится, она пожалуй, картинки будет разглядывать, а Веруське всего три с половиной — этой игрушки, куклы, наверно, интереснее. Подарить обеим малышкам по платьицу? В размерах ошибешься. Не придутся по росту, только одно огорчение. Да и денег не хватит. В бесконечных поездках так поизрасходовался, что просто неловко и домой-то совсем без копейки показываться.

Он зашел в бакалейную лавку, купил по кульку грецких орехов и сладких рожков, халвы, длинных конфет, перевитых разноцветными бумажными лентами, две плитки шоколада. Подумал и попросил лавочника прибавить еще три, поменьше. Деньги таяли. В другой лавке он приобрел большую куклу с фарфоровой головой, радостно смотрящей на мир неподвижными голубыми глазами, гуттаперчевую рыбку и многокрасочную книжку со зверюшками на каждой странице. Сверх того несколько переводных картинок. Рассчитывался он за них, уже перетрясая на ладони последние медяки.

Ему несколько раз пришлось позвонить, прежде чем на внутренней лестнице послышались торопливые мелкие и такие знакомые шаги.

— Аня! — крикнул он через дверь, не дожидаясь вопроса. — Аня, это я приехал!

— Боже мой. Ося, ты?

Дверь распахнулась. Анна бросилась ему на грудь, прижалась щекой к его щеке, без конца повторяя:

— Ося, золотой мой, ну как же я рада! Как я рада! Ты так неожиданно…

— Прости, не послал телеграмму. Времени не хватило.

— Девочки чуть не каждый день спрашивают: «А где папа?» Вот запрыгают, завизжат от восторга! — Она отпустила его, вгляделась пристальнее. — А ты похудел, очень похудел за этот год. И лечение тебе не помогло? Ося, золотой, все равно надо лечиться! Да что же я у порога — входи скорее, входи!

На их голоса, едва они переступили порог в передней, горошком выкатились Таля с Верочкой. Обе в одинаковых платьицах, а волосы стянуты у старшей зеленой шелковой лентой, у малышки — розовой. Верочка остановилась в замешательстве, сунула пальчик в рот, но Таля узнала сразу.

— Папа! Папочка! — тоненько взвизгнула. И подпрыгнула на носочках.

Тут же оказалась она у отца на руках, не взглянув даже на принесенные гостинцы. Теребила усы мягкой ладошкой, разглаживала морщины на лбу.

— Папа! Папочка, ты насовсем приехал? — спрашивала она, дыша у него над самым ухом.

— Да, да, — говорил он, ничуть не хитря. Ему в этот миг казалось, что иначе и быть не может.

И подхватил свободной рукой Верочку, уцепившуюся за полы его пиджака. Ну давно, давно ли в Самаре помещалась она в маленьком тазике для купания и озорно молотила ножками по воде! А вот уже вытянулась, покрупнела и что-то настойчиво лепечет, болтает на своем особом языке.

Он совершенно растерялся. Начал было рассказывать, как он ехал в поезде, и тут же понял, что это совсем ни к чему. А сам искал глазами: где мать, где тетя Саша? Анна догадалась.

— Любови Леонтьевне сегодня нездоровится, — сказала она. — Ося, пройдем к ней.

В комнате матери тяжело пахло лекарствами. Над кроватью дрожал маленький солнечный зайчик. Любовь Леонтьевна, закутанная в потертую клетчатую шаль, тихо лежала, повернув голову к стене. Не то спала, не то разглядывала солнечный зайчик. Сердце Дубровинского замерло. Дышит ли она? Лицо бескровное, белое, почти как седина в волосах. Он сделал несколько осторожных шагов.

— Ося? — неуверенно и еле слышно спросила Любовь Леонтьевна, не поворачивая головы. — Не верю! Скажи мне, если это ты.

— Это я, мама. — Дубровинский подбежал к постели, опустился на колени, обнял мать, чувствуя под рукой, какими сухими, угловатыми стали у нее плечи. — Прости, если я тебя разбудил.

— Ну, выспаться я успею, впереди много времени, Ося, — проговорила Любовь Леонтьевна и улыбнулась только глазами. — Хорошо ли ты себя чувствуешь?

— Отлично, просто отлично, мама! — Снять хотя бы часть душевного бремени с матери, взять его на себя. Пусть ей думается, что сын вполне здоров и силен. А что касается ее самой, как уж повелось от веку, он обязан сказать неправду. — Но ты просто молодчина, мама, ты нынче выглядишь куда лучше, чем в прошлом году.

Она поняла сына. Опять в измученных болью глазах у нее засветилась улыбка. Поддержать эту игру?

— Да, мне полегче стало, Ося, — подтвердила Любовь Леонтьевна, стараясь и говорить погромче. Запнулась. А надо ли им друг перед другом хитрить? Осю тоже ведь точит губительная болезнь. У него есть еще шансы перебороть свой недуг, если к этому отнестись серьезно, а ей, она знает, осталось недолго. — Месяца через три, Ося, мне станет совсем хорошо.

— Чем я могу помочь тебе, мама? — спросил Дубровинский, внутренне сопротивляясь страшному предсказанию. Он все стоял на коленях, поглаживая ее безвольную, холодную руку. — Скажи откровенно, как сказала сейчас. Я для тебя все сделаю, мама!

— Делай все так, как велит тебе совесть, Ося! Слушайся только ее голоса, она теперь старше меня. Ты это обещаешь?

— Совесть мне подсказывает, мама, что я должен остаться здесь.

— Нет, Ося, нет! Этого уже мне моя совесть не позволит. Хорошо, что ты приехал, так хорошо, но если тебе надо сегодня, сегодня и уезжай. — Она теперь говорила свободнее, как бывает, когда человек пересилит боль. — Не обманываю тебя: я еще встану. Даже сейчас, если хочешь, встану. — Любовь Леонтьевна сделала короткое движение, пытаясь оторвать голову от подушки. — Вот видишь, я бы могла, Ося, ты помешал. Аня, скажи ему, что еще позавчера я ходила, а такое, как сегодня, случалось не раз. Полежу и встану.

— Любовь Леонтьевна говорит правду, Ося, — сказала Анна. И спросила: — Может быть, мне пойти приготовить поесть? Ося с дороги голодный.

— Ну, конечно! Иди, иди, Анечка. — Любовь Леонтьевна проводила ее глазами. — Трудно ей, Ося, с детьми. И я не помощница, только обуза, и Саша по своей доброте и беспечности совсем разорилась: по уши в долгах. Тебе я сказала потому, что все это ведь не скроешь, с любой бедой лучше лоб в лоб столкнуться, чем дождаться, когда она тебя нежданно-негаданно из-за угла в спину ударит. Но ты не подумай: просим твоей помощи. Ося, молю, делай свое святое дело. И еще молю: пообещай мне, что ты поедешь снова лечиться. Это нужно тебе. Это нужно делу. Это нужно мне, Ося, мне! Ты обещаешь?

— Да, обещаю, мама… — Дубровинский поцеловал ей руку. — Но только, когда мне позволит совесть. Сейчас я не так-то плох. Особенно после того, как подстригся. — Ему хотелось разговор перевести в шутку.