Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

— Только на твое лечение, Ося, и ни на что другое! На другое ни я, ни Александра Романовна никогда не согласимся.

— Не будем делить шкуру неубитого медведя, — улыбнулся Дубровинский. — Надо сначала сделать перевод. Труд Бебеля называется «Женщина и социализм». Думается, будет и тебе интересно вместе с Бебелем заглянуть в будущее. Ты ведь станешь мне помогать в работе? Вот и решится задача, на какие надобности истратить деньги, заработанные вместе.

Анна с сомнением покачала головой.

— Не в этом дело, Ося. — И в голосе ее почувствовалась нервная дрожь. — Ты все ищешь, как уклониться от поездки в санаторий, который тебе совершенно необходим. Ты словно нарочно стремишься именно туда, где болезнь твоя обостряется. Нет, нет! Ося, не подумай, что я тебя уговариваю избегать опасностей. Это было бы недостойно! И тебя и меня. Но опасности бывают разные. Зачем начиная с питерского Кровавого воскресенья ты всегда бросаешься в самые бессмысленные опасности?

— Я тебя не понимаю, Аня, в первый раз не понимаю, — сказал Дубровинский. Его ошеломили не столько слова жены, сколько тон, каким они были произнесены. — Что ты имеешь в виду?

— Кому был нужен Кронштадт? Кому была нужна эта Симоновская республика? И вообще все, что произошло в Москве? Разве это все тебя не подкосило? И все эти опасности не были бессмысленными?

Дубровинский прикрыл ладонью глаза. Болью в висках отдавался каждый из этих вопросов. Хотелось слова жены обратить в шутку, но слишком серьезно было то, о чем она говорила. Анна между тем продолжала:

— Восстала команда броненосца «Потемкин» — восстание жестоко подавлено. Восстали матросы Кронштадта — их всех под суд. Восстание на крейсере «Очаков» усмирили в одну неделю. А после — казни, казни… Немногим больше недели продержалась декабрьская Москва. Известно ли точно, скольких из восставших расстреляли, либо повесили, либо загнали на каторгу? Ну, ответь мне, ответь, какой в этом смысл? Ося, я бы тебе не сказала всего этого после Кронштадта, но после Москвы не могу не сказать! И особенно теперь, когда знаю, с какими поручениями, с какой агитацией в преддверии съезда ты выступал на Екатеринославщине и недавно в Курске.

— Ушам своим не верю, Аня, — с трудом выговорил Дубровинский, — ты осуждаешь мою работу в партии, работу именно после того, как я стал исправлять свои ошибки.

— Неизвестно, Ося, когда ты допускал наиболее серьезные ошибки, прежде или теперь! Если ты отстаиваешь тезисы Ленина о необходимости подготовки народа к новым вооруженным восстаниям….

— Аня! Но… ты говоришь устами меньшевиков!

— Я говорю своими устами, Ося! И мне, поверь, Ося, поверь, очень грустно, если это не совпадает с твоими нынешними принципами. А мы всегда так хорошо понимали друг друга и размышляли одинаково.

— Да, конечно… Теперь ясен и вопрос тети Саши: «Дума — это Дума или не Дума?»

— Ну, где твои многие прежние товарищи? Они уходят, уходят…

И оба замолчали. Анна принялась вновь взбивать подушки. Дубровинский сидел, понурившись и поглаживая усы. К физической усталости, которая его так сильно одолела к концу дня, прибавилась еще и душевная подавленность. Он думал. Может быть, горячность Ани объясняется тем, что она просто издергана жизнью, ощущениями надвигающейся нужды, заботой о детях, о нем, наконец. В Орле засилье меньшевиков, и даже на съезд поедет их делегат. Конечно, это они навязали Ане свои раскольничьи идеи. Но как же Аня, такая умная и чуткая, могла им поддаться? Не надо сейчас продолжать спор. Пусть Аня успокоится, и тогда она сама признает свою неправоту. А все-таки…

Ему показалось, что потолок в комнате опустился, словно бы сдвинулись стены, и явственно стал пробиваться откуда-то запах угарного газа, сдавило веки.

— Утро вечера мудренее, — сказал он, поднимаясь и расстегивая вдруг сделавшийся тесным ворот рубашки. — Взойдет солнышко и уберет из всех уголков тоскливые тени. Заживем еще весело!

Анна повернулась к нему, в глазах у нее стояли слезы, губы вздрагивали.

— Сама не знаю, почему я так, сразу… — Она крепилась, чтобы не расплакаться. Сцепила кисти рук. — Понимаешь, Ося… Больно!.. Больно за тебя… И за все… Ну да ладно!.. Ладно, когда-нибудь потом… Ложись, милый… Отдыхай… Не сердись на меня… — Бросилась к нему, стала порывисто, жадно целовать. — Не сердись… Так трудно мне, так трудно!..

И в постели все гладила ему волосы, нежно обдувала их и шептала: «Не сердись, не сердись, Ося, милый!» Он не сердился. Анна быстро заснула. А он долго лежал с открытыми глазами, чувствуя у себя под головой ее горячую руку, и мысленно повторял ее слова: «Ну, где твои многие прежние товарищи? Они уходят, уходят…»

Что-то слишком часты бессонные ночи. Тяжело.

Все создавало, казалось бы, состояние полной душевной удовлетворенности. Сытный обед из пяти блюд, кроме закусок: легкая прозрачная ушица, жареная перепелка, бифштекс без крови, омлет со спаржей и мороженое с толченым миндалем. Набор лучших вин, соответствующих каждому блюду, а вначале под зернистую икорку и семгу, конечно, водочка. Отличная гаванская сигара — затяжка пряным дымом и глоток крепкого кофе. Музыка — по собственному заказу — «Реве та стогне Днипр широкий», «Расскажи, расскажи, бродяга» и какая-то опереточная чушь; сволочная скрипка даже слезы выжимает. Сияние электрических люстр и их искрометное отражение на гранях хрустальных фужеров с шампанским. Возбуждающий запах питий и яств, свойственных лишь такому шикарному ресторану, как у Кюба; и еще смешанный запах мускусных французских духов и женского русского тела. Ах, этот запах!..

Если бы все это было в Париже, и год назад! Как отдохнула бы душа! А теперь Гапон сидел и угрюмо, испытующе вглядывался в Рутенберга, соображая, что за окнами плещущего весельем ресторана лежит метельная петербургская ночь и, вернувшись домой, будешь до утра слушать только погребальный вой непогоды. И думать, думать. Черт, опять сорвалось!

Ему вспомнилось, как свободно распахивались перед ним любые двери и в Женеве и в Париже, как внимательно выслушивали его, героя дня, и Жорес, и Вальян, и даже властительный Клемансо. Главари всех революционных партий России, скрывающиеся за границей, охотно вели с ним деловые переговоры и стремились в своих партийных интересах использовать его — Гапоново! — имя.

Да, было, все было. Он тогда, скинув осточертевшую поповскую рясу и облачившись в легкую тройку, сшитую самим всевышним портновского мастерства, ходил и любовался на свои портреты, глядевшие отовсюду. Сердце екало: неужели это я? Один восторженный мальчишка, капитан гвардии, воскликнул: «После Гапона России нужен только Наполеон!» И покраснел, как вареный рак, срезанный: «А почем знать, может, именно я и буду этим Наполеоном. И не только для России!» Сорвалось…