Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

Дубровинский молча разминал пальцы. Как ответить на этот вопрос? Нет ничего труднее, как произносить слово «деньги». И все тут гораздо сложнее, чем просто «нет денег». Нет — для какой надобности? И сколько их надо иметь, чтобы каждый день о них не думать? Голодная-то смерть не грозит! И с квартиры хозяйка не гонит. Ну, а в России, дома? Анна в письмах своих об этом умалчивает, но он давно научился читать ее письма и между строк. Да и не очень высокого класса нужна математика, чтобы здесь самому сделать необходимые расчеты.

— Вы наше партийное имущество, товарищ Иннокентий, — мягко заговорил Ленин, догадываясь, почему не отвечает Дубровинский, — и мы все должны заботиться о его сохранности. У нас в кассе достаточно денег, чтобы продолжать оказывать вам поддержку в лечении и…

— Владимир Ильич, об этом не может быть и речи, — тихо сказал Дубровинский, — ни одной копейки из партийной кассы больше я не возьму. Не могу. Ну… не могу! Мне это очень трудно объяснить…

— Не объясняйте, — остановил его Ленин, — я вас понимаю. Но как же быть? Ведь вам нужно и домой посылать деньги. Вероятно, немалые. А заработок ваш весьма и весьма скуден и, главное, случаен. И хотя вы «совершенно здоровы», но вы… больны! Давайте, Иосиф Федорович, сообща искать выход.

— Он есть. Искать работу. Работать, — повторил монотонно: — Искать работу. Работать.

— Н-да! — Ленин встал, заложил руки за спину. — Если бы я мог вам приказать! — И круто повернулся. — Но это не все, что вы говорите, Иосиф Федорович, не все! Вас что-то и еще томит. Но не вторгаюсь.

— Я получаю из дому письма, — после некоторого колебания сказал Дубровинский. — Хорошие письма. Наполненные тревогой и нежностью, заботой обо мне. О детях трогательно пишет Аня, о милой тете Саше, пишет о московской погоде. А больше, — он помедлил, — больше, пожалуй, ни о чем.

— То есть? — Ленин в недоумении приподнялся на носках. Затем легонько стукнул каблуками по паркету. — Анну Адольфовну перестала интересовать ваша партийная борьба?

— Нет, — пытаясь найти более точный ответ, Дубровинский несколько раз повторил это слово с разными оттенками в голосе. — Нет. Просто она сейчас со мной не согласна. Не вступая в спор, ни в чем меня не опровергая. Не согласна молча. И я не знаю, как разрушить такое молчание. Аня очень любит меня и письма пишет очень искренние, очень хорошие. Но мы с нею словно бы поменялись местами. Было время, я ошибался, теперь ошибается она.

— Время, — сказал Ленин и в раздумье снова несколько раз приподнялся на носках. — Очевидно, нужно дать поработать времени.

— Мне лучше бы находиться не здесь, а в России. И Ногина и Гольденберга то и дело там арестовывают, русская «пятерка» зачастую оказывается превращенной в единицу, а иногда и в ноль. А там ведь, именно там настоящая моя работа! — Он помолчал. — Там я все-таки мог бы видеться с детьми, с Анной. И время, о котором вы говорите, работало бы вместе с нами. Я верю: Анна поймет. Она честнейший человек.

— Да! Да, все это совершенно правильно, Иосиф Федорович, — понимающе сказал Ленин. — И для вас и для меня в России была бы самая настоящая работа, не в пример здешней бесконечной грызне и склоке, которая, между прочим, тем хороша, — да, да, тем хороша! — что открывает подлинные лица всех этих склочников и скрытых врагов делает видимыми. Но снова ехать в Россию вам, сбежавшему из ссылки, — чистое безумие. Вы вновь, как и Ногин, окажетесь за решеткой. И это не самый лучший способ — сквозь решетку — разговаривать с женой и детьми. Тем более вести партийную работу. А нам с вами предстоит здесь, допустим, где-нибудь в январе, добиться созыва пленума Центрального Комитета, на котором поставить ребром вопрос о перегруппировке в партии, о генеральном размежевании с ликвидаторами, — Ленин стиснул пальцы в кулак, — и прочнейшем сплочении всех подлинно партийных сил. Партия в опасности, Иосиф Федорович! В серьезной опасности. И тогда, когда ее стремятся растащить по кусочку, по фракциям, по группочкам, и тогда, когда хотят прилепить к ней что попало, всяческую мерзость. Вы мне сами пересылали в Бомбон письмо Троцкого…

— Он ухватился за предложение Зиновьева повести с ним переговоры насчет превращения «Правды» в орган Центрального Комитета и теперь уже сам жмет во всю силу, — подтвердил Дубровинский. — Мне гадко было читать его письмо.

— Прихлопнуть большевистского «Социал-демократа» и сделать венскую газетку Троцкого Центральным Органом партии! Какова подлость! Мы, дескать, вне фракционной борьбы, мы над нею. Знаем мы этих «нефракционеров»! Нет, Иосиф Федорович, нам с вами судьбой обречено бороться вместе. Пока что здесь! А относительно… — Голос Ленина снова стал мягче. — Словом, призовите время себе в союзники. Уверяю, все образуется…

Их позвала Надежда Константиновна:

— Володя! Иосиф Федорович! Идите сюда, посмотрите, какую прелесть принесла мама! Чем вы там заняты?

— Мы обсуждаем с Иноком, как нам провести совместный отдых будущей весной, — откликнулся Владимир Ильич. — Идемте, нельзя портить хорошее настроение женщинам!

И потащил Дубровинского за собой.

Весна вступала в Париж. Еще не та, сильная и бурлящая, подобная веселому карнавалу в природе, когда все меняется ежечасно, все осыпано цветами и светится, ликует, поет. Вступала весна пока еще не очень опытная. Она словно бы только пробовала, испытывала свои способности: то нацелится горячим солнечным лучом в окно, то коснется яркой зеленью нежных кустов сирени, то отзовется необычно ранним перекликом птиц.

И вот уже прокатились, промчались по Сене полые воды, затопив было изрядную часть Парижа. Вот и пообсохли совсем загородные лесные дороги, маня любителей дальних прогулок своим неповторимым ароматом перепревшей прошлогодней листвы. Установились ровные, теплые дни.

Ленин с утра, как только встал с постели и умылся, тотчас принялся чистить, протирать маслом велосипед Надежды Константиновны. Лично его велосипед в такой заботе не нуждался, был даже как следует не обкатанным, только из магазина. Оно и неладно бы: самому ездить на новенькой машине, а жене — на потрепанном драндулете. Да что поделаешь, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Взыскал с виконта по суду денежки! Наказал капиталиста! Собственных пришлось добавить всего несколько франков.

И, ловко орудуя щеточкой и маслеными тряпками, Владимир Ильич не без юмора мысленно восстановил картину аварии близ Жювизи, едва не стоившей ему жизни.

…Будто испуганный конь, шарахнувшийся в сторону черный автомобиль. Пронзительный визг тормозов… И тут же сильнейший толчок в заднее колесо велосипеда — ведь можно же, оказывается, успеть и соскочить с седла! — а потом на земле какая-то мешанина из лакированных трубок и тонких белых спиц… Растерянное, побледневшее лицо владельца автомобиля, прыгающая от страха нижняя губа: «Месье, месье, вы не убиты?» Болван! Не может отличить велосипед от человека! «Как видите, убит не я — убит мой лучший, верный друг». Автомобиль мгновенно исчезает. И если бы не благожелательная публика, успевшая запомнить приметы машины, пожалуй, и самому Шерлоку Холмсу не отыскать бы этого аристократа. Свидетели катастрофы, простой народ, расспрашивали совсем иначе: «Месье, вы не ушиблись?», «Не надо ли помочь?» А после: «Месье, это был хороший велосипед?», «Месье, вы в Жювизи наблюдали полеты аэропланов? Скажите, кто из авиаторов сегодня особенно отличился? Кто выше всех поднялся?»