Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

— Пересечь границу будет не просто, — заметил Житомирский. — Гольденберга как раз на границе охранка уже взяла под наблюдение. А остальное…

— Хороший паспорт, немного грима, немного актерского мастерства, побольше решительности. У меня это иногда получается, — сказал Дубровинский. — А если попробовать через австрийскую границу, на Краков, так можно, пожалуй, пусть «без комфорта», и по «полупаску» пройти. Контрабандисты устроят. Даже фотографической карточки для этой штуки не потребуется. И стоит совсем недорого.

— Не только «полупаски», но и людей продать там могут недорого, — с сомнением проговорил Житомирский. — Ох, уж связываться с этими контрабандистами! И все же вы правы, Иосиф Федорович, через Краков — наиболее верный путь.

— Вы рассуждаете как о совершенно решенном деле, — сказал Ленин.

— Оно должно быть решено только так, — сказал Дубровинский. — Нет ведь спора: послать отсюда кого-то в Россию абсолютно необходимо? Этим человеком буду я. Владимир Ильич, поймите меня: я здесь истомился!

— Очень хорошо понимаю, — проговорил Ленин. Лицо у него сделалось торжественно-грустным. Он знал превосходно, на какую опасность идет Иннокентий, добиваясь поездки в Россию. Знал, что никто другой сейчас не окажется там, в России, столь полезным, как Иннокентий. И знал, что, если отъезд состоится, а он теперь состоится, конечно, долго, очень долго и здесь будет не хватать Иннокентия.

Он встал:

— Иосиф Федорович, немного пройдемся? До кафе? Возможно, встретим и еще кого-нибудь из товарищей. Надо основательно посоветоваться.

Житомирский осведомился, не будет ли он на пути в кафе, так сказать, третьим лишним? Дубровинский ответил, что, наоборот, Яков Абрамович очень может помочь своим деловым подсказом: у него по прежней работе в хозяйственной комиссии большой опыт. Ленин, смеясь, прибавил, что врач бывает третьим лишним только у постели больного.

— Надюша, извини, мы уходим! — крикнул он. — Совсем ненадолго. Если погода не испортится, мы сегодня непременно с тобой покатаемся.

И стал боком, пропуская гостей вперед.

Вернулся он не скоро, совсем под вечер. Пришел вместе с Зиновьевым. Возбужденный незаконченным спором. Нервничая, стащил с себя пиджак, швырнул на спинку стула. Схватил другой стул, крутанул перед собой, поставил на него ногу, согнутую в колене.

— Но вы убеждены, что на этот раз Марк говорил вам все совершенно искренне? Вы убеждены, Григорий Евсеевич, в том, что эти его слова впоследствии уже не разойдутся с делом?

— Да, убежден, Владимир Ильич, полностью убежден! — с жаром сказал Зиновьев. — Жалею, что вас не оказалось при нашем разговоре. Марка нужно было слышать, Марка нужно было видеть, чтобы понять, какая нестерпимая обида, что я и предполагал, нанесена ему нашим письмом. Он прибежал ко мне, едва владея собой. Нужно было через сердце пропустить наш двухчасовой диалог!

— Обида — вполне естественно. Но если человек обиделся, это еще не значит, что человек исправился. Готов исправиться.

— Ликвидаторство — только шелуха его слов. Шелуха легко сдувается ветром. А несправедливо нанесенная обида надолго впивается в душу железным ржавым гвоздем, — проговорил Зиновьев.

Ленин вдруг расхохотался.

— Ах, черт возьми, «железным»! И «ржавым» еще! Не меньше? — Он перестал смеяться. — Но без красивых слов, чего вы все-таки хотите, Григорий Евсеевич?

— Хочу одного. Чтобы Марк знал: его разговор со мной не был пустым, бесполезным. Ему верят. Вот и все.

Ленин убрал ногу со стула, повернул его удобнее и грудью навалился на спинку, исподлобья разглядывая Зиновьева. Тот кипел еще. Обида, о которой он говорил, ссылаясь на Марка, горела и в его собственных глазах.

— Полагаю, вы Марку уже ответили так, как сейчас заявили, — сказал Ленин.

— Да! Но письмо ему утром подписали мы оба.

— Иными словами?

— Необходимо послать ему второе письмо. И тоже за двумя подписями.

— Вы это тоже ему пообещали. — Ленин не спрашивал, говорил утвердительно. И сухо, осуждающе.

— Разумеется! Никакими другими способами нельзя снять обвинение, несправедливо возведенное на человека. Повторяю и подчеркиваю: выслушав убедительные объяснения.

— Итак, вы распорядились мною, Григорий Евсеевич, не спросив меня, — холодно сказал Ленин. — А если я не подпишу?

Зиновьев растерялся. Холодность Ленина обескуражила его.

— Владимир Ильич… Вы ставите меня в ужасное положение… И… и… гуманность… Истина, наконец, этого требует!

— Да-а, действительно положение, — сказал Ленин. — Если я не подпишу второе письмо Марку, — я должен буду написать первое письмо вам. Аналогичное утреннему. Так ведь складываются теперь обстоятельства и наши с вами отношения, Григорий Евсеевич? Вы с этим согласны?

— Владимир Ильич, меньше всего хотел бы я ссоры с вами, — укоризненно проговорил Зиновьев. — Моя вина и моя ошибка лишь в том, что я не привел Марка для объяснения сюда, я полагал, что вы мне поверите.

— Так, — невесело усмехаясь, сказал Ленин. — Теперь вы ставите меня в ужасное положение. Вы заявили, что не ищете ссоры со мной. Стало быть, вы хотите, чтобы начал ссору я?

Лицо Зиновьева налилось багрецом.

— Мне остается только покинуть ваш дом! — сказал он, сдерживая дрожь в голосе.

— Да! И мне — показать вам на дверь, — сказал Ленин. Сцепил кисти рук, поднес их ко лбу, отбросил решительно. — Но я не сделаю этого лишь потому, что нам с вами работать приходится все-таки вместе. Пишите. Но, бога ради, только два слова!

Через минуту Зиновьев протянул ему лист бумаги с неровными, прыгающими строчками: «Уважаемый товарищ! Берем назад наше письмо и сожалеем по поводу предъявленного Вам несправедливого обвинения в поддержке ликвидаторства в ЗБЦК. 10 апреля 10 года. Григорий».

Ленин прочел и молча расписался. Зиновьев всунул бумагу в конверт, поднялся торопливо.

— Я сам занесу в почтовую контору, — сказал он.

Вошла Крупская. Притворила за Зиновьевым неплотно захлопнутую дверь — с улицы вползала сырая прохлада, — опустила на окнах шторы. Владимир Ильич вышагивал по комнате из угла в угол, стремительно, круто поворачиваясь у стены. Так бывало, когда его слишком уж выводили из душевного равновесия. Надежда Константиновна это знала.

— Володя, я все слышала, — тихо проговорила она. — Ты поступил очень правильно. Григорий Евсеевич ведет себя безобразно. Надо было дать ему это почувствовать. А совершенно испортить с ним отношения сейчас действительно не время. Тогда ты в редакции, да и вообще, останешься совсем один против всех этих разрушителей партии.

— Надюша, у меня, оказывается, уже насквозь протерлись подметки, — сказал Ленин сердито и очень громко, так, будто он заговорил первым. — Черт знает, как скверно работают парижские сапожники! Ставят, вероятно, не кожу, а картон.