Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

Деньги на покупку «ремингтона» — пишущей машинки — дал Константин Минятов. Он же оплатил и различные приобретения для мимеографа. И вообще Минятов отдает почти все доходы со своей Жуковки! Без Кости никак не справиться бы с поручением «Рабочего союза». А нужно было еще найти и подходящее помещение и человека, умеющего на шелковой трафаретке выбить «ремингтоном» текст брошюры — сорок восемь страниц! Тут выручила Семенова. Сама сумела это сделать.

Надежда Павловна, «Надеждочка» Минятова, любуясь своим Костей, вдохновенно говорила, что если удобно устроить «технику» в их Жуковке, работать там, пусть приезжают. Весь дом будет в их распоряжении!

Но это не было удобно. Это было просто опасно — поселиться целой группой надолго в маленьком имении человека, находящегося под надзором полиции. Нет, нет, устраивать «технику» надо в городе. Среди множества людей легче спрятаться. Тем более, что и Никитин, и Семенова, и сам он, Дубровинский, имеют тихую, незаметную службу в Калуге. Ничем они не скомпрометировали себя в глазах калужской полиции.

С февраля началась работа. Надеждочка переслала в Калугу все, что ее муж закупал на свои деньги. Надо только представить, как ловко и расторопно проделала все это Надежда Павловна!

В статистическом отделении сотрудники посмеивались: «Иосиф, ну что ты за службист такой! Сидишь все время крючком над своими таблицами. В двадцать лет хочешь себе заработать чиновничий геморрой?» И собирались группами, обсуждали потрясшее всю Россию известие о самосожжении Ветровой в знак протеста против издевательств тюремного начальства над политическими заключенными в Петропавловской крепости. Он не вступал в такие разговоры, подчеркивал, что политика его совсем не интересует: следовало соблюдать конспирацию.

А вечерами с Семеновой печатали «Манифест», и вся их квартира — общая с Семеновой и Никитиным, — вся их квартира была затянута веревками, на которых сушились отпечатанные листы. Алексей Никитин вскоре уехал в Москву, он там был очень нужен. А Лидия осталась. Работа легла на двоих. От духоты, тяжелого запаха краски тошнило, кружилась голова. Ему было трудно. Как Лидия Платоновна переносила все это?

Дубровинскому вспомнились рождественские праздники прошлого года, проведенные в имении у Минятовых. Лидия Платоновна и Надежда Павловна — обе невысокие, черноволосые и темноглазые, только и разницы, что у Лидии волосы подстрижены в скобку и зачесаны на косой пробор, а у Надеждочки закручены в жгут на затылке, — они плясали возле елки, живо, весело, а потом с таким же задором пели революционные песни. Константин аккомпанировал на гитаре.

Где, когда и как охранка сумела запустить свои липкие щупальца в их тесный товарищеский круг? Нет и нет, ни в Орле, ни в Калуге, ни у Минятовых этого быть не могло!

С Лидией Платоновной работалось хорошо. Она умела поддерживать настроение и тогда, когда их обоих валила с ног смертельная усталость. Намеренно обостряла любой спор. Не то сама длинно рассказывала какую-нибудь пустячную, но смешную историю. И время летело незаметно. А сырые листки постепенно заполняли собой все натянутые веревки. Можно понять, почему ею так дорожит Никитин. И непонятно лишь, что им препятствует стать мужем и женой, а не сожителями, как их все называли в Орле, включая даже и тетю Сашу. Лидия Платоновна однажды сказала: «А вы знаете, что такое любовь?» Она только на девять лет старше Иосифа, а в тот раз посмотрела на него, как на ребенка. И назвала так, как называли его только в своей семье. «Ося, вы ничего еще не понимаете в этом. Хотела бы я посмотреть на вас, когда вы станете это понимать»…

Потом они задумали выпустить отдельной брошюрой «Четыре речи рабочих», те самые речи, что были произнесены в Петербурге на первой маевке шесть лет назад и не потеряли своей силы. Одна из них принадлежала Василию Сбитневу, с которым когда-то так странно свела Иосифа судьба в поезде. Семенова успела напечатать лишь трафаретку и уехала к Никитину.

Одному стало совсем тяжело. Ценой огромнейшего напряжения сил и воли он сумел закончить «Манифест», а «Четыре речи» к майским дням опоздали.

За вещами Лидии в апреле приехал Никитин. Алексей Яковлевич привез хорошую идею. Пока их «техника» еще в действии, напечатать воззвание «Ко всем московским рабочим» за подписью «Рабочий союз» и пометить июлем 1897 года. Напечатать и приберечь до времени, а «технику» спрятать в надежное место. И так непозволительно долго находилась она в работе все в одном городе. Надо быть осторожнее.

Они тогда сделали это быстро. Алексей Яковлевич запаковал прокламации и увез в Орел, оставил под видом домашних вещей у какого-то своего прежнего сослуживца Джунковского… Не здесь ли пробита маленькая брешь в каменной стене? Нет… Нет! И Джунковский вполне порядочный человек, и, главное, все было так умно запаковано, что не могло вызвать ни у кого ни малейшего подозрения.

А когда Семенова с Никитиным в Москве поменяли квартиру и поселились в Луковом переулке, Лидия Платоновна съездила за «вещами» в Орел, забрала их от Джунковского. Новая квартира была хороша, предполагалось пустить в ней в дело истосковавшуюся «технику». Только один ящик с запакованными в нем «Манифестами» до поры остался в Орле. Семенова передала его Владимиру Русанову на хранение. Не он ли повинен в провале? Нет! Володя не мог подвести. Он с Родзевичем-Белевичем все эти годы отлично вел в Орле марксистские кружки, поддерживал связи с «Рабочим союзом».

Товарищи из Москвы торопили: «Иосиф, тебе надо тоже переехать сюда. Здесь ты нужнее. Будем устраивать стачки на заводах, будем разъяснять, что новый закон об установлении твердого рабочего дня — вынужденная уступка правительства — на самом деле ничего не дает. „Сократили“ рабочий день до одиннадцати с половиной часов и сократили праздничные дни. Как говорится, вышло баш на баш, в расчете на год нет никакой разницы».

В сентябре он переехал в Москву. Началась новая полоса в жизни, завязались хорошие знакомства с рабочими. Ястребов, Романов, Дроздов… Семенова передала все заготовленные в Калуге воззвания… Да…

Да… А седьмого ноября арестовали Дмитрия Ульянова, и Розанова, и Вольского, и еще многих-многих товарищей.

Дубровинский опять и опять перебирал в памяти все, что было между арестом Радина и этими арестами. Нет, ничего общего не устанавливалось. По-видимому, просто каждая из этих групп провалилась обособленно, цепочка сразу обрывалась. Иначе охранка разве стала бы дремать?

Но и они ведь не дремали! После провала группы Розанова с Ульяновым начали действовать быстро, прятать концы. Семенова тотчас же увезла так и не распакованную еще «технику» снова в Орел, оставила ее в доме отца. Казалось, что-вернее? И тем не менее этот ящик Алексей Яковлевич все-таки забрал из Орла, свез очень тайно в Курск к переплетчику Мухину, женатому на его сестре. Тоже правильно — Мухин, как и Джунковский, не знает, что находится в ящике. Он никогда не участвовал ни в каких рабочих кружках. Пасть на него подозрение полиции не могло. Восьмого декабря Никитин вернулся в Москву, стократ проверяя: нет, никакого «хвоста» не привез с собой! Одиннадцатого декабря он сам, Дубровинский, навестил Никитина и твердо убежден: за ним слежки не было. Все шло отлично. В течение последних дней он сумел раздать добрую половину воззваний, осталось на руках немногим более сотни, и вдруг этот ночной стук…