Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

А теперь целую неделю мучают одни и те же неотвязные мысли: что, этот арест только собственная его ошибка, выслежен только он, или это провал всего «Рабочего союза»? Глухо! Ни единой весточки с воли за всю неделю. Остался там, на свободе, кто-нибудь из своих? Цела ли «техника» в Курске? И главное, все-таки, все-таки… Как это случилось? Ошибка или предательство?

Дубровинский расхаживал по камере. Он припоминал передовую статью нелегальной киевской «Рабочей газеты», несколько экземпляров которой было завезено и в Москву. «Наступает пора, когда отдельные, разбросанные всюду рабочие кружки и союзы должны превратиться в один общий союз или одну общую партию». Да, да, ведь именно к этому стремились и в петербургском «Союзе борьбы», который был создан Ульяновым, стремились и в их московском «Рабочем союзе». Сама жизнь настоятельно требует этого. А Владимир Ульянов в сибирской ссылке. Провалы социал-демократических организаций следуют один за другим. И неизвестно, какие последствия для московского «Рабочего союза» принесут вот эти разгромные аресты.

Загремел засов, скрипнула дверь. Надзиратель принес обед. Ломоть черного хлеба, миску чуть тепленькой овсяной похлебки. Надзиратели менялись посуточно. Этот заступил на свое дежурство уже в третий раз. Он был симпатичнее других. Немолодой, с крестьянской окладистой бородой. Снять бы шинель с него — ни дать ни взять пахарь из села Кроснянского. Он всегда заговаривал первым, справлялся о здоровье, сочувственно поддакивал жалобам Дубровинского, что в камере холодно. И объяснял: «Метель утихнет, и у тебя потеплеет, чичас все через трубу ветром выносит». Предлагал табачок, Дубровинский не курил, отказывался, но всегда с благодарностью. Он понимал: этот надзиратель предлагает табак от чистого сердца. Полицейская служба ему, может быть, противна, да вот поступил когда-то и тянет лямку. Но поговорить обстоятельнее не удавалось, зайдет на минутку-другую, поставит или заберет миску, и вон.

Только раз надзиратель немного замешкался. Выждал, когда Дубровинский сядет к столу, и подал ему маленький сверток.

— Не положено без разрешения начальства, — вздохнул, — да очень уж одна дама просила. И ты сам, парень, славный.

Дубровинский встрепенулся. Первая передача с воли.

— А от кого? Как зовут эту даму?

— Ну, это, парень, мне не до спросов было. Получай, что дано, и тихо. Я ушел.

В свертке из плотной синей бумаги не было ничего, кроме золотистой, поджаристой кулебяки с вязигой, которые обычно продавались в постные дни в булочной у Филиппова. Самым тщательным образом исследовав обертку, Дубровинский убедился, что письменного сообщения на ней нет. Сама кулебяка тоже была целехонька. Разочарованный, он разломил ее пополам, стал жевать. Вторую половинку сунул в изголовье постели — полакомиться еще и вечером. К похлебке он даже не прикоснулся.

Дождался, когда надзиратель зайдет взять посуду. Спросил нетерпеливо:

— Да как же все-таки выглядела та дама? И неужели ничего не сказала?

Надзиратель минутку помедлил. Стоя уже на пороге, ответил:

— А как? Вроде барыня. Моложавая, приятная. А сказать ничего не сказала сверх того, кому передать.

И бессознательно свободной рукой коснулся кармана. Дубровинский понял: взята была передача не даром.

Но кто же эта «барыня»? Семенова одевалась всегда очень просто, на «барыню» она не похожа. Надежда Минятова? Возможно. Это как раз в ее духе. Купила в булочной горяченькую кулебяку и скорей побежала со своей передачей. Не подумала даже, что ему два-три слова сейчас во сто раз дороже самого вкусного пирога. Конечно, и за это спасибо…

Да, но ведь она почему-то же обошла стороной все обязательные «инстанции»! Сунула сверток дежурному надзирателю. Сумела заранее выведать, кто будет дежурить сегодня, сумела подкараулить его за воротами. И полтиной или целковым соблазнила грешную душу надзирателя. Умело, умело сделано…

Дубровинский замер. Да, но если умело… Если умело… Какой резон таким рискованным способом посылать лишь одну кулебяку, без письменного сообщения? И тогда это вряд ли Надеждочка, все-таки простоватая в действиях. И тогда…

Он торопливо вытащил остатки кулебяки из-под изголовья постели, раскрошил на мелкие кусочки. Да! Да! Это, оказывается, он неумелый. Это он мог вместе с вязигой изжевать и записку. Ловко она запечена. Не в булочной всунута. И какая же удача, что записка оказалась во второй половине, а голод был не так уж силен!

В записке значилось: «Тяжело заболели Сеня с Ниной и еще пятеро соседских ребят. Остальные дети, слава богу, здоровы. М.».

— Так… Так… «Тяжело заболели» — арестованы… «Сеня с Ниной» — кто это? Сеня… Семен… Семенова!.. А «Нина»? Никитин?.. И еще пятеро. Кто же?.. Но, главное, «остальные, слава богу, здоровы». Действительно, слава богу! Значит, не все корни охранке удалось вырубить. А от корней новые ветви быстро пойдут. Жить можно!

Дубровинский бросился на койку, закинул руки за голову. Показалось теперь даже не так уж и холодно.

Но кто же такая эта «М»? Все же Минятова? Нет, нет, это не она, такого Надеждочке еще не сообразить. Литера «М» для маскировки может означать и «мама», коль разговор идет о детях. С нее начинается также имя Мария.

Мария… Он внимательнее пригляделся к почерку. Очень решительная, твердая и — вдруг представилось ему — красивая женская рука «барыни». Да ведь это же Мария Николаевна Корнатовская! Ну, конечно, она! Какая умница! Недаром ею всегда так восхищались и Дмитрий Ильич и Леонид Петрович. Вот золотая женщина, золотой человек! Ох, как еще на свете жить можно!

Ему теперь не лежалось. Он вскочил, забегал по камере. Черт побери, в понедельник он подал прошение в охранное отделение, чтобы отдали книги, взятые при обыске, его личные книги, обычные, не крамольные, по которым люди учатся, пополняют свое образование, и вот неделя уже на исходе, а ни книг, ни даже ответа внятного все нет. Надо будет завтра заявить решительный протест! Письменные принадлежности, правда, вчера принесли — тетрадь с пронумерованными листами, — но предупредили, что это не для сношения с «волей». Можно пока писать лишь самому для себя. И то дай сюда. Хоть попрактиковаться в алгебре, в геометрии.

Сгущались ранние зимние сумерки. Он уселся за стол, принялся в уме составлять примеры для уравнений с тремя неизвестными. Но опять загремел замок, взвизгнула дверь, и на пороге появился тот же надзиратель.

— Дубровинский! Одевайся! На выход. Без вещей.

За спиной надзирателя маячили два жандарма.

Метель кружилась остервенело. Возок качался на мягких снежных сугробах. С Тверской повернули направо. Дубровинский узнал: Гнездниковский переулок. Значит, везут в охранку. Зачем? Допрашивают по политическим делам в жандармском управлении…