Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

…Что там Сашенька — Евстратка Медников обмер, когда узнал, что его, Зубатова, забирают в Санкт-Петербург, а начальником охранного отделения назначают Ратко.

— Куда же я, Сергей Васильевич? — в тревоге спросил он, хлопнув себя ладонями по жирным ляжкам. — С Василием Васильевичем мне не сжиться. Прямо скажу: дурак. А мне под дураком ходит непереносимо. При тебе налажено было дело, шло, как мои эти часики «Павел Буре». И мне же глядеть, как прахом станет все рассыпаться.

— Ну, что ты, Евстратий, мне льстишь! Да, было налажено. И дальше пойдет хорошо. Ратко совсем не такой уж дурак. Притом ведь не кто другой, а я становлюсь над ним начальником!

Можно было бы и еще немного поиграть с Евстраткой, больно уж потерянный вид был у него, но во всякой забаве должно соблюдать чувство меры. А с такими преданнейшими людьми в момент их душевного волнения следует обращаться с особой чуткостью.

— С собой беру тебя, Евстратий, с собой, — сказал он, теперь уже забавляясь по-иному той плутоватой радостью, какой засияло широкое лицо Медникова. — Была возможность у меня, давая согласие на свой переезд, похлопотать и о своих друзьях, которым и я премного обязан своими удачами. Этого никогда не забываю. — Пришлось выдержать еще небольшую паузу, прежде чем сказать: — Начну с поздравления, Евстратий Павлович. По высочайшему повелению ты отныне дворянин, надворный советник. Давно я уже добивался этого. И вот как раз…

Медников не дал и договорить, бросился в ноги, стал плакать навзрыд. Едва удалось поднять его и чисто по-братски обняться. А тот все хлюпал носом и бормотал:

— Да, господи, вот уж истинно: из грязи в князи! Сергей Васильевич, святой ты человек! Ну есть еще кто на земле святее? Да разве ж я забуду? Ну, кем я был? Городовым пузатым, таскался замороженным филером по следу шпаны всякой, и вот… Помещиком стал, теперь и дворянин, надворный советник… Где край твоей милости, господи?

— Нет края, Евстратий. Ты помнишь: господь не оставил даже Иуду своей милостью.

— Ты чего же это говоришь, Сергей Васильевич! — в страхе закричал Медников. — Как это из подлых подлое имя тебе вспоминается? На казнь поведут тебя — тьфу, что я сбрехнул, отсохни язык мой! — так прежде пусть меня казнят.

Искренне, честно поволновался тогда Евстратка. Ну да за дворянство можно было поволновать его. Пусть хорошенько запомнит, кому он всем обязан!

Теперь вот и пенсия ему обеспечена — две тысячи четыреста рубликов в год. Не шутка, если сопоставить с прежним довольствием городового. Да к этому ведь и жалованье идет — шесть тысяч в год!

Тут тоже пришлось изобретать. На штатной должности в охранке московской его еще можно было держать. Ну, а в столице, в департаменте полиции, с его грамотенкой — только смешить людей и вызывать кривотолки. Спасибо, Алексей Александрович Лопухин поддержал. Секретным предписанием разрешил «ввиду особых заслуг перед отечеством» зачислить Евстратку по вольному найму заведующим наружным наблюдением всей империи. Как говорится, не баран чихал. Зволянский ни за какие коврижки на такое бы не решился. Милый человек был Сергей Эрастович, но директором департамента полиции давно уже надо было сделать Лопухина. Тут ничего не скажешь, фон Плеве умеет подбирать людей.

Да, Евстратка было чего еще учудил: в своей рабочей комнате рядом с портретом убитого Судейкина повесил портрет Курнатовской. А через комнату Медникова к нему, Зубатову, проводят на беседы всех арестованных.

— Евстратий, что это значит? С какой стати Марию ты выставил?

Медников загадочно подмигнул:

— Красивая женщина! Разве не так, Сергей Васильевич? Сяду в кресло — она напротив меня. Глаз отнять не могу.

Он хитрюга. Вертит вола, сразу замысла своего не раскрывает. А ведь неспроста это сделал. «Красивая женщина!» Много женщин красивых. Хоть бы та же разлюбезная его сожительница Екатерина Григорьевна, которую он теперь за собой и в Петербург притащил. Ну, повесил бы рядом с Судейкиным портрет Пирамидова, это еще понятно — два начальника петербургского охранного отделения, подряд погибших от руки внутренних врагов мученической смертью. А зачем же раскрывать Курнатовскую, живую и такую деятельную? Чтобы революционеры и ее убили? Пришлось сердито все это высказать Медникову. И что же?

— Оно так, ежели по-простому рассуждать, Сергей Васильевич, — поглаживая толстые ляжки, объяснил Евстратка. — Но революционный народ не простой. Вот проведут кого мимо дорогой нашей Марии Николаевны, что он подумает? Ежели и разу с ней не встречался, скажет себе: не звери здесь сидят, красоту понимают. И моментом ключик в сердце у него повернется. Случай другой: лично знает ее либо от других наслышан. Какая мысль тогда у него? Хотят охранники доказать, дескать, что вот они, провокаторы наши, любуйтесь, к вам, в революцию, допущены. Но мы, революционеры то есть, на это не клюнем, потому мы не дураки и знаем: вы, охранка, тоже не дураки, чтобы своих людей нам запросто открывать. И тогда как дальше мысль у них продолжается? Наша она! То есть революционная женщина Мария Николаевна! А охранка прошиблась, по-глупому хочет в наших глазах ее очернить. Вот ты и вдумайся, Сергей Васильевич, ведь это, по их соображению, все одно, что с Судейкиным рядом, скажем, студента Балмашева, убийцу сипягинского, выставить…

— Это уж ты хватил через край!

— Не через край, Сергей Васильевич, точно в меру. Мария Николаевна от души посмеялась. Согласная. Без нее самой разве бы я выставил? Пройдет время — сымем опять.

И ведь в точку попал Евстратка, не переменили «марксята» к Марии Николаевне своего отношения. Ну как можно расстаться с таким мастером своего дела!

По прямой связи мысль Зубатова перенеслась к «святая святых», к «Мамочке», с которой пришлось проститься. Эту уж никак в Петербург с собой не возьмешь! В Москве она настолько глубоко пустила корни, что как раз в ущерб делу было бы пересаживать ее в другую землю. У нее работа совсем иная, чем у Евстратки. Только бы и Ратко, как бывало прежде, сумел сберечь «сию тайну велику». Появился там теперь еще толстяк в золотых очках, чиновник для особых поручений Меньщиков, человек, в свое время ловко внедрившийся в «Северный рабочий союз» и проваливший его, но любопытства неимоверного, сует свой нос куда надо и не надо. А «святая святых» потому так и называется, что, кроме него самого, Зубатова, да еще Евстратки, о ней ни единая душа живая ничего не ведала.

Прощание с «Мамочкой» было очень трогательным. Сидели в ее маленькой, обитой красным бархатом гостиной только втроем: он, она и Евстратка. Пили чай с душистым клубничным вареньем. Коньяк был налит в тонкие, высокие рюмочки просто лишь символически, к ним едва прикасались губами. «Мамочка» понимала, каких она теряла хороших друзей. Не в начальстве же только дело! И они понимали, от какого душевного и преданного человека теперь отдаляются. Не в ее же только великолепном таланте дело!