Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

Евстратка тогда умиленно сказал:

— Что же, Аннушка, скоро двадцать лет верой и правдой служишь ты? Ведь еще с Бердяева как раз ты начинала.

Она поднесла вышитый платочек к глазам. Не по-бабьи, выгоняя слезы ручьями, и не кокетничая великосветски, когда и глаза-то совершенно сухие. Поднесла потому, что это было просто необходимо.

— И еще хоть двадцать лет прослужу государю нашему, дай бог ему здоровья крепкого, — негромко отозвалась она, покусывая губы. — Да вот с кем теперь, голубчики мои? Не сойди вовремя с должности Николай Сергеевич, не приди вы, родные, взамен его, так ли бы мне удавалось все? Николай Сергеевич и кричать на меня дозволял себе. А ведь как аукнется, так и откликнется.

Надо было успокоить ее, ободрить похвалой, держа еще самое главное про запас. Это ведь не Евстратка!

— Золотая Анна Егоровна! — Хотелось бы от души сказать «милая», но все-таки разница в их возрасте целых семь лет. — Золотая Анна Егоровна, не думайте вы сейчас о Бердяеве, сами знаете, недалекий он был человек. Не понимал, что вы одна, может быть, больше сотни других сделали.

— Вам-то виднее, Сергей Васильевич, — уже веселее отозвалась она. — Перед вами все карты разложены, а я всегда играю втемную. Тьфу! От Николая Сергеевича, картежника, свое сравнение взяла. Вы простите, знаю, картами не балуетесь. Кроме Машеньки Курнатовской, у меня подручных нет.

— Ты, Аннушка, оттого и «святая святых», — вмешался Медников, — что все своими руками делаешь. Иначе как бы тебе без провала двадцать лет продержаться? А так, перебрать, сколько ты этого зловредного народа высветила!

— Да уж чувствую и сама — немало. «Красный Крест» очень в деле мне пригодился. — Она чуть-чуть вздохнула. — И все-таки конца и краю работе нашей, работе моей нет.

— А полный конец… он и не нужен, — засмеялся Медников. — Выскреби все подчистую — что тогда останется нашему брату делать? На разводку поберечь такой народ обязательно надо.

Ну и Евстратка! Как сказано в священном писании: «устами младенцев глаголет истина». Что касается оставления «на разводку», это одно из основных правил сыска. Никогда нельзя срезать подчистую, чтобы не начинать потом все сначала. Но брякнуть так обнаженно, даже когда нет решительно никого посторонних, что и вообще-то надо любую «смуту» не выводить до конца, иначе чем же потом заниматься, — на это только он и способен. Пришлось перевести разговор на более возвышенный лад, отвечающий действительности. И хоть несколько ранее, чем было задумано, открыться.

— Ваша поистине жертвенная и прекрасная служба, Анна Егоровна, ваш ни с чем не сравнимый талант и глубочайшая преданность престолу не оказались безответными. Высочайшим повелением вам установлена совершенно особая пенсия. — Надо было и здесь выдержать маленькую паузу. — Пять тысяч рублей в год, золотая Анна Егоровна! Это чтобы вам и детям вашим жить до конца дней в достатке и спокойно.

Серебрякова медленно поднялась. Встал и он с Медниковым. «Мамочка» повернулась — в гостиной не было икон, — повернулась к углу, который должен бы считаться передним, и так же медленно и торжественно перекрестилась. Потом подошла, положила свои полные, мягкие руки ему на плечи — только тогда он, пожалуй, впервые заметил, какие глубокие и ласковые у Анны Егоровны глаза, — еще помедлила и поцеловала в губы, так, как женщины целуют только любовников. Даже сейчас пробегает по всем жилам это счастливое ощущение — горячего, проникающего поцелуя.

— Родной мой, родной, спасибо! Царю, вам, ему, — кивнула и Медникову. — А я что же? Верьте, как верили.

Стали прощаться. И вдруг «Мамочка» пролилась слезами. Уже совершенно бабьими слезами.

— Только пусть мои дети никогда об этом не знают, — проговорила она. — Не стыжусь того, что я делаю. А не хочу, не могу, чтобы им… Пусть останусь им я тоже «святая святых».

А у порога и совсем разминдальничалась. Вспомнила почему-то о Радине.

— Похожа я, должно быть, на бумагу-липучку, — сказала она, вытирая слезы. — Летят, летят ко мне и попадаются. Мухи попадаются. И не жаль, что лапками потом дергаются, не понимая, как увязли. Чего жалеть — мухи. Но вот Леонида Петровича, будто бабочку цветистую, вспоминаю. Очень уж чистый и доверчивый был. За эту доверчивость его, вот перед богом откроюсь, как вас сегодня, Сергей Васильевич, от всей души я поцеловала. Как никого больше. А он стоял удивленный и куда-то в себя глядел. Так и ушел. И после мне никогда ни намека. До самой смерти своей.

Вот и возьми ты ее, эту «Мамочку», за рубль двадцать! Целовала, «как никого больше». И теперь вспоминает, «будто бабочку цветистую». А дело свое между тем очень чисто сделала.

Согласиться, что ли, с ходячим афоризмом, что «из всех загадок на свете только одна останется во веки вечные неразгаданной, это — женщина»?

И тут же память Зубатову подсказала другую такую загадку — Маню Вильбушевич.

Ну, это совсем другой темперамент, чем у Анны Егоровны, и годы — тот рубеж, когда они еще восторженно девичьи и уже стали зрело женскими, — и деятельность совершенно иная, не тихое плетение паутинки в темном углу, а стремительный полет!

Кого? Осы? Пчелы? Сокола? Ястреба? В этом и суть загадки.

Да, это он, Зубатов, тайно содействовал проведению в Минске первого съезда русских сионистов. Казалось, именно это течение оттянет многие революционные силы к себе, и Маня Вильбушевич сыграет в нем роль крохотной Жанны д’Арк. Тогда по отчетливо образовавшемуся ядру проще будет ударить, что называется, наотмашь. Идея не состоялась, еврейский пролетариат остался глух к призывам сионистов. Пришлось косвенно помогать Бунду, ибо эта организация в другой форме и под другими лозунгами, но все равно входила бы как клин в рабочее движение. Маня и там представлялась подходящей фигурой, но ее сразу же затмили и оттеснили «киты», вошедшие в Центральный комитет, а в целом Бунд тогда еще не оказался крепким клином, он во многом был солидарен с эсдеками. Как было не нанести ему сильнейший удар? Как не противопоставить ему «независимцев» и наконец-то дать Вильбушевич широкий простор?

Здесь и начинаются «женские» загадки Мани, имея в виду, разумеется, прежде всего ее вулканический характер. Политик ли только она или к тому же, мягко говоря, и душевно неуравновешенный человек? С какой кипящей страстью поддерживала в Минске, в Вильне его, «зубатовское», рабочее движение! И многого достигла. С какой неизменной теплотой отзывалась она о лучших своих друзьях и соратниках, допустим, о Евгении Гурвич, о Григории Гершуни! Ведь это она писала: «То, что императору Николаю Первому силою закона принуждения, репрессии нужно было добиваться десятками лет, ваше движение сделает в три-четыре года с удивительным успехом. Эх, кабы поставить все это на здоровую почву, да правительство дало бы несколько реформ, нужных, как воздух!» Не очень удачно сравнение с устремлениями Николая Первого, но бог с ней, не такой уж знающий она историк, а вот призыв к правительству неотложно дать несколько реформ — ах, совсем не тех, что дарованы государем в нынешнем феврале! — это верная мысль. Вообще в том письме было много такого, что прямо просилось внести уже от своего имени в докладную записку начальству. Умница! Но вот прошло не так уж много времени, и Маня…