Николай Олейник - Жилюки

— Это что, в порядке наказания? — шутил Андрей. — На моей свадьбе сгорело, мне и налаживать?

— Не шути, — не хотел менять делового тона Гураль. — Работа нелегкая, кому, как не тебе, за нее приниматься.

— А куда ехать?

— Поедете в Поташню, с районом я договорился. Там все равно скоро начнется государственная вырубка.

Урочище — в полутора десятках километров от села. Гуляли здесь и Костюшко, и Кастусь Калиновский, достигали сюда волны разъяренного моря казацких и гайдамацких восстаний…

Несколько запряженных добротными лошадками подвод подъехали к Поташне в полдень. Глушане знали урочище. Хотя оно и не в их — сельских — владениях, но какой же полещук не знает окрестных лесов! Лес для него и кормилец в нелегкие времена, и тепло, и дерево для строительства, и убежище. Сколько, случалось, пересиживали в нем разных лихих годин!

— Да выбирай где-нибудь поближе, — говорили Андрею мужики. — Чтобы таскать не так далеко…

Остановились на невысоком взгорье, где суше, на перекрестке просек. Отсюда в самом деле удобнее вывозить кряжистые сосны, которые, застыв в зимней спячке, стоят, будто держа на верхушках небо. За пригорком, в низинке, посверкивает ручей.

Андрей взял топор, шагнул в сторону.

— Жаль, дорогу никто не проложил, — сказал Никита Иллюх.

— Выберемся.

— Верно, раз уж залезли в такую пущу.

— Давайте лучше приступим к делу, чтобы к вечеру вернуться домой, — предложил Андрей. — По два бревна на телегу — и хватит… Дядя Никита, — обратился он к Иллюху, — идите-ка сюда.

Андрей уже облюбовал сосенку-сорокалетку («Надвое распилить, как раз на стропила»), подрубил ее, чтобы легла именно в ту сторону, где меньше зарослей.

— Какая же красавица! — залюбовался Иллюх. — Ровна-ровнехонька…

— К солнцу тянется, вот и вытянулась, — улыбнулся Андрей.

— К солнцу. Всё к нему тянется. И мы, грешные.

Вокруг уже звонко стучали топоры, вгрызаясь в тугие от сока и холода стволы, шуршали пилы. Запахло смоляным духом, подтаявшим снегом, бодрящей свежестью.

— Давай-ка побыстрее, бригадир, а то нас уже обгоняют, — торопил Андрей своего задумчивого напарника.

— Ну, с богом. — Иллюх нагнулся, приладил пилу. — Только ты того, не спеши.

Пила скользнула, разрезала медно-желтую, молодую еще кору, жадно впилась в тугую древесину. После нескольких недружных рывков движения напарников стали плавными, на сизоватый снег ровными струйками посыпались с двух сторон золотистые опилки. Вот их стало меньше, пила пошла свободнее, легче.

— Хорошо, — сказал Андрей, — вынимайте пилу.

Он отступил на шаг, уперся плечом в дерево, склоняя его на подрубленное место. Сосна не поддавалась. На помощь подошел Иллюх, вдвоем они сдвинули ее — верхушка дрогнула, задрожала, ствол нехотя покачнулся и вдруг, с разгона, хрустя ветвями, сучьями, рухнул на землю.

Все еще любуясь сосной, Никита причмокнул:

— Хороша…

— Ветки давайте сюда! — кричали им издалека, где уже брызгал искрами веселый костер.

— Тащите, если хотите погреться, — сказал Андрей Иллюху. — А я тем временем другую подрублю.

Никита взял охапку свежих — еще пахнущих небом и близкой весной — веток, поволок к костру.

…Часа через два они уложили дерево на подводах, и пока его там увязывали и закрепляли, Андрей отошел в заросли. Здесь было тихо, безлюдно, даже жутковато. С западной стороны пригорок обрывался, внизу, совсем неподалеку отсюда, на ручейке, виднелась небольшая запруда.

Андрей издавна любил такие места. Летом, в знойную пору, здесь всегда прохладно, можно напиться, умыться, послушать журчание ручейка, который, натолкнувшись на преграду, прыгает через нее, радуется своей шаловливости. «Постой! — вдруг мелькнула мысль. — Ведь должны уже быть подснежники… а может, и сон… Марийка их так любит». Андрей шарил глазами по подгорью, спускаясь все ниже и ниже. Лучи падали сюда почти под прямым углом, под прикрытием деревьев было тепло, даже душновато.

Убедившись, что сон-зелья нет, Андрей сошел ниже — подснежники любят именно такие низинки. Ручей делал небольшое колено, и на полуостровке, на пригретой солнцем проталине, Андрей сразу заметил цветочки. Маленькие, нежные, они казались чудом среди могучих сосен, нагромождений корней, сломанных бурями и уже подгнивших стволов, прошлогодней листвы.

— Какие же вы, право… — произнес вслух Андрей.

Он не сказал ни «красивые», ни «чудесные», не нашел слов, чтобы определить свой восторг, да и слов, даже самых лучших, наверное, было бы здесь мало.

Вдруг его взгляд упал на чей-то след. Да, да, на человеческий след, оставленный на заплатке недотаявшего снега. Один, другой… Вон там, где проталинка, он обрывается, а потом снова, снова… Видно, недавний, потому что оттепель еще не разрушила, не смыла его совсем.

Казалось бы, ничего удивительного. След, да и только. Разве мало их здесь, в лесу, человеческих, звериных, даже птичьих. За свою не больно-то и долгую жизнь Андрей научился различать их. Вон тот, лапчатый, похожий на собачий, на самом деле — волчий: он и покрупнее, и расстояние между передней и задней ступней большее, и… вообще собака редко одна в лес побежит, тем более в такую глушь; ну а мелкий, размашистый — это заячий; короткий, будто с помелом посередине — лисий; дикий кабан выдает себя сразу: под каждым дубом разрыто, вытоптано, будто там черти дрались; лосиный и вовсе приметный — копыта, будто у коровы…

Этот — человеческий… Хождение по партизанским тропам научило Андрея различать и такие. Одно дело, когда человек идет просто, не боясь, и совсем другое — когда прячется, пытается быть незамеченным. В этом, другом, случае, и походка какая-то неопределенная, украдчивая, будто бы то, что таится в душе человека, движет им, направляет его шаг, врезается в след.

Андрей миновал затененный уголок и в другом месте, на большом лоскуте нетронутого снега, вновь увидел следы. Они вели вниз, в лощину, черневшую обнаженным ольшаником. Туда же, перепрыгнув запруду, весело бежал ручеек. Идти дальше не было смысла. Андрей постоял, прислушался — лес молчал, только позади слышалось тихое конское пофыркивание. «Пора возвращаться», — подумал Андрей и, цепляясь за кусты, начал взбираться вверх.

Юзек бежал долго, страх гнал его вперед и вперед — пусть в неизвестность, в безвесть, лишь бы только подальше от этого фатального места. Он не знает и, видимо, никогда не узнает, что случилось с его сообщниками, — внезапная смерть их настигла или же их задержали, он лишь заметил, как к опушке, на которую они должны были приземлиться, бежали вооруженные люди… Наверняка «ястребки» [18] Так называли участников отрядов, борющихся против бандеровских бандитов. , потому что ничье иное присутствие не предполагалось, никто не должен был их ни встречать, ни сопровождать, — скрытность и еще раз скрытность… К добру или к беде, что он сейчас не там, не со всеми, что произошла у него краткая заминка с парашютом? Всего какая-нибудь минута, а самолет вышел из квадрата, отнес его в сторону, и вот… Юзек остановился, перевел дыхание, оперся взмокшей спиной о ствол, передохнул, вслушиваясь в настороженную предутреннюю тишину. Скоро ли наступит рассвет? Поднес к глазам трофейные часы — в соответствии с легендой, он офицер, капитан Советской Армии, служит в Венгрии, в связи с тяжелой болезнью отца (об этом было даже документальное подтверждение — телеграмма) получил краткосрочный отпуск и добирается к своим на Житомирщину, следовательно, наличие такой вещи не должно вызывать ни малейшего подозрения — стрелки на фосфорном циферблате будто сцепились около цифры «6». Часа через два рассвет, хорошо, если сразу не обнаружат его следов. Не признается ли кто-нибудь из задержанных, что не все пойманы? А ведь будут спрашивать. «Ястребки» — народ опытный. Это видно даже оттуда, с той стороны, — не первую группу сбрасывали, не первая и проваливалась, если не сразу, то спустя некоторое время. Да и предостерегали в спецшколе, чтобы вели себя осторожно, не забывали об опасности.