Николай Олейник - Жилюки

Впрочем, эта возможность никуда от него не ушла, он прекрасно понимает, хотя, уклоняясь от опасности, и не прет на рожон. Один лишь раз, в прошлом году, националистические недобитки после неоднократных угроз настигли его в кузнице, сложил бы он там голову, если б подмога не подоспела… Да и ныне, вишь, бродит где-то поблизости вражина, которому не по душе новые порядки. По всему видно, и поджог, и записка на Андроновой могиле, о которой рассказывал Степан Жилюк, — одних рук дело. Не терпится кому-то, чешутся руки хоть петуха пустить, да припугнуть. Не упустит, конечно, случая и пулю всадить. Так что не складывай оружия, Устим, может, зря пренебрегаешь наганом, который под расписку выдали тебе в райотделе КГБ и который лежит у тебя на дне сундука, словно какая-нибудь семейная реликвия.

Поле было засеяно рожью. Хотя из района, из земотдела, и велели придержать его до весны под картофель, однако Устим не мог разрешить себе такую роскошь — искони видел он его в тугих колосьях ржи, иным не хотел представлять. Под картофель, если его уж столько необходимо (неподалеку от Владимира-Волынского шахты начали копать, значит, для шахтеров нужна картошка), он пустит другие участки, а здесь… Уже видел поле зеленым, как в прошлом и позапрошлом годах, и как много лет раньше. Даже шагнул — как бы пытаясь сорвать колосок, растереть на ладони, вдохнуть его живительный запах, но ничего этого еще не было, и Гураль, улыбнувшись своей мечтательности, пошел вдоль нивы, подминая поблекший на морозе, на ветрах и дождях прошлогодний бурьян.

Пятьдесят с лишним лет топчет он эту земельку. Она уже, видно, и привыкла к нему, к его шагам — то детским, легким, то твердым, юношеским, а теперь вот тяжелым, размеренным, старческим. Правда, считать себя старым, наверное, рановато, есть еще порох в пороховницах, однако походка уже, ясно, не та, нет в ней былой стремительности и удали.

Да, пятьдесят с лишком… И почти все — панские да батрацкие. Только в годы революции, когда там, на востоке, зацвела свобода, облегченно и вздохнули. Но ненадолго. Потом затянула их нищета еще туже. Окраины эти, эта древняя земля снова оказалась в двадцатилетней осаде. Отгородили их колючей проволокой, заселили полицаями да осадниками [26] Привилегированная часть крестьянства, опора буржуазной Польши на западноукраинских землях. , от которых и жизнь была не в жизнь. Мог ли он раньше пройти вот так по полю, постоять, полюбоваться им? Где там! Боже упаси! Сразу бы тебе пришили и воровство, и потраву, а то и поджог. Избили бы так, что не смог бы ни лечь, ни сесть.

Да, было когда-то… А теперь вот хозяин, голова. Го-ло-ва… В ответе за нее, землю. За поля, леса, берега, за речку и озера, за каждый колосочек в поле, каждую былинку… Самому даже странно!

По меже Устим вышел на пригорок, откуда хорошо просматривались окрестности. Неподалеку на прибрежном возвышении расположился колхозный двор; от него сероватой извилистой лентой тянулась к селу дорога; а в конце ее, за ложбинами, за уцелевшими хатами, сарайчиками и землянками, виднелась Великая Глуша. А еще дальше — в дымке утопали леса, разрезанные серебристыми заводями Припяти.

Устим улыбнулся, рукой смахнул дождевую капельку на кончике носа и снова прищурившись засмотрелся на поле… «Ранний теплый дождик был бы в самый раз, — размышлял он. — Рожь пойдет, как из воды. Метров [27] Центнер (диалектн.) . по двадцать соберем — и хорошо, и ладно, будем с хлебом…»

Поле, родные просторы нынче показались Гуралю почему-то такими близкими, как никогда раньше, и он, обрадовавшись этому чувству, раскрывался навстречу ему, будто хотел подняться над всем, посмотреть на поля и леса с высоты и лет своих, и опыта, и помыслов.

Раньше, когда не был он еще Устимом, а лишь Устимком, дед его, седобровый и почти незрячий, рассказал внуку сказку не сказку, быль иль предание, одним словом, что-то похожее на библейскую историю. Происходило это в старину, когда на их земле якобы не было еще ни панов, ни осадников или там полицаев, — просто жили люди. Выкорчевывали леса, обрабатывали землю, сеяли, убирали хлеб и разделяли это все поровну между собой. Управляла краем некая королева, которую никто не видел, потому что жила она в глубине пущи, на большой, залитой солнцем поляне. Солнце там никогда не заходило, день не угасал, не затихало птичье пение… Никто не слышал тогда на Полесье ни плача, ни стона — только речушка журчала, шумели камыши да рощи. «Так-то, Устимко, было на нашей земле», — любил приговаривать дед. А когда малыш допытывался — в какие же времена, когда? — молчал старик, лишь головой покачивал. «Хорошо, — говорил Устимко, — вырасту, сам все узнаю, найду эту поляну, может, и нынче живут там по-иному».

Гураль покачал головой: годы, годы… Все же не отгонял детство, почему-то не хватало ему этой поры — и разговоров с дедом, и веснянок, и веселых игр, когда пели-танцевали на выгоне, на берегу реки, где еще недавно лежали снега, журчала водица… «Верба бьет, не я бью… Верба бьет, не я бью». И наполнялось предвечерье детским гомоном, печальными вскриками птиц и гусиным клекотом на околице села, над озерами, позвякиваньем ведер, неугомонным кваканьем лягушек, первым всплеском рыбин где-то на отмели, грустноватым ревом скота, на который непременно откликался, нагоняя испуг, камышовый, или водяной, бугай [28] Выпь. … А потом загоралась вечерняя заря, маня своей неизвестностью, всходила луна и повисала над лесами, на ночь малость подмораживало, стягивало землю, однако все знали, что это уже весна и что ее не остановить никакими силами.

Нет, не зря, не случайно дано человеку это чувство — любить. Любить себе подобных, любить растения, животных, а более всего, разумеется, землю. Вот эту землю. Потому что она святая, она основа основ, на ней живут люди из поколения в поколение. На твою долю выпала хлопотная, трудная жизнь — борись за лучшую, выступай против зла, неправды и насилия. Потому что ты человек.

Стецику не спалось. Бывают у человека минуты, даже часы и дни, когда вроде бы ничего и не случилось, все идет по давно заведенному порядку, а на душе почему-то неспокойно, бьется она в предчувствии чего-то страшного, неизвестного, что вот-вот должно случиться и либо опрокинуть все — прошлое и настоящее, перевести его на какую-то иную стезю, либо… Впрочем, о последнем ему не хотелось думать, к смерти ему готовиться рано — с какой стати? Жизнь, видимо, вышла на новый виток, интересно посмотреть: что же из этого получится?

Однако не спалось, как ни пытался он отдаться блаженному состоянию, утешить себя разными мыслями. Что-то холодило сердце, заставляло его то замирать, то учащенно биться, и тогда нечем было дышать, грудь стискивалась от боли, Стецик тяжело поднимался, шел к окну, шире раскрывал форточку — единственную во всем жилище отдушину, устроенную для таких вот случаев, которые не впервые приключаются с могучим, некогда, казалось, ничему не подвластным организмом. Свежая струя чуть-чуть разогнала застоявшуюся духоту, которая особенно невыносима теперь, ранней весной, сердце стало биться ровнее, и тогда словно бы прояснялась, сделалась более понятной первопричина чуть ли не всех его тревог и опасений. И появилась она почему-то в образе Степана Жилюка — того, который недавно был в его доме, имел с ним не очень приятную беседу, вполне недвусмысленно намекал на его, Стецика, прошлое. Для форса перед ним пришлось похрабриться, показать, что он ничего и никого не боится, зато потом засосало, заныло, запекло в груди… Да еще этот поджог, за который он якобы в ответе, будто в самом деле не может загореться без его, Стецика, участия. Что же, всех собак теперь будут на него вешать? Что где ни случится, а идти будут к нему, намекая на прошлое?.. Нет, так не должно быть, и так не будет, он этого не допустит.