Николай Олейник - Жилюки

С древних времен, с тех пор как стоит Великая Глуша, она славилась богатыми укосами сена. Видимо, и построили ее здесь, на широком изгибе Припяти, из-за этого добра, да еще, может, из-за леса, который в этих краях простирался без конца и края. Но деревьев за последние военные годы стало куда меньше, а травы каждое лето вырастали особенно буйными, такими, что кое-кто умудрялся снимать три урожая за лето.

Первый укос — так уж установилось — шел государству. Через две-три недели после начала косовицы, а если позволяла погода, то и раньше — ровная, заросшая кустами лозняка пойма покрывалась скирдами, их ставили там, где суше, выше, чтобы не подмокали, затем подводами и тягачами перевозили на специальное, обкопанное неглубокими рвами место, снова складывали уже в большие стога, и — бывало — стояло сено допоздна, до глубоких морозов, пока не приезжали за ним из Копани, Бреста или какого-нибудь другого города. Часто это были даже военные, и крестьяне не без интереса встречали солдат, непременно привозивших крепкую махорку, от которой, как говорил потом Печерога, даже ноги подергивались, а по ночам мерещились райские птицы.

Солдаты каждый раз приезжали разные, однако обычаи у них были одни и те же, и глушане считали для себя честью принять их, угостить домашним борщом с грибами, печеными карасями и, конечно, поговорить, из самих уст услышать, чем живет-дышит армия. Хлопцы не гордились, не привередничали, если случалось заночевать, охотно садились за стол, шли на танцы, которые устраивались возле конторы.

Гураль, председатель, заметил однажды:

— Хлопцы, вы вместо того чтобы по вечерам вертеться да девчат совращать, лучше помогли бы мне с косовицей.

— Да мы что? Мы с радостью, — отвечали солдаты. — Поговорите с начальством — и будьте ласковы.

— И поговорю, — словно бы пригрозил Устим. — Видите, мужчин нет, — война перебила. Поговорю.

В тот же вечер Гураль позвонил Жилюку, Степан Андронович обещал выяснить ситуацию и сообщить, а попутно попросил не медлить со строительством школы.

И вот — бывают в жизни приятные моменты! — прикатили в село сразу две грузовые машины с веселыми сильными ребятами. Гураль собрал косы, грабли, вилы, велел даже заколоть кабанчика, чтобы не ударить лицом в грязь, но гости, оказывается, приехали не с пустыми руками — дескать, армия есть армия, — и с самого утра в бывших панских покоях запахло вареным, жареным.

А на лугу тем временем события разворачивались своим порядком. Пора выдалась солнечная, теплая, солдаты поснимали гимнастерки, их примеру последовали и мужчины-колхозники — и луг зацвел белым, голубым, красноватым, которое двигалось, смешивалось, переговаривалось и перекликалось. Звенели косы, стрекотали конные косилки, шелестели кузнечики, а откуда-то со стороны реки доносилось напуганное гудение выпи, и рыба выбрасывалась игриво, пуская по речной глади широкие круги, и трещала где-то в зарослях камышовка, и плескались на отмелях ребятишки, без которых косовица не косовица, и ржали молодые жеребята, которым надоело плестись следом за кобылами… Сладковато пахло приувядшим разнотравьем, вытоптанными десятками ног луговыми растениями…

Катря Гривнякова, которая успела уже оправиться после своей оказии с миной и работала в летнем лагере дояркой, помыла и развесила на колышках подойники. Присела на бережку.

Отсюда хорошо видны Припять, луг, заполненный сегодня множеством людей, даже окраина села, где стояла их с Романом недогоревшая хата. Ведь как в жизни бывает! Гремело, сверкало, казалось, конец света, а вот прошло, миновало, и все становится на свои места. Пашут, косят, ребятишек выхаживают… Будто ничего и не случилось. Великая Глуша понемногу выползает из землянок, кое-где уже появились новые хатки, с детским смехом и криком. Конечно, еще не год и не два — судя по всему — понадобится, чтобы восстановить село как следует. Но — не беда. Главное: люди поверили в себя, а это уже много значит.

Катря налила ведро холодного, утреннего молока, прикрыла чистым платком.

У косарей передышка. Расположились на мураве под кустами, курят. А женщинам не терпится! Растряхивают траву, выгребают, выносят на открытые поляны, под лучи солнца. Да все быстро, быстро — надо же и здесь успеть, и к коровам, и дома навести порядок.

— Марийка! Иди-ка сюда, доченька, — позвала Катря.

— Ой, некогда, тетенька. Мужчины вон пусть пьют.

— Им тоже хватит. Тебе, дочь, и того… Отдыхать бы чаще, — отвела Марийку в сторону. — Ты не очень-то вилами махай, успеется.

Смутилась Марийка — и приятно ей, и немножко стыдно перед старшей женщиной.

Откуда ни возьмись — Андрей. Кажется, только что поправлял кому-то косу, а уже тут как тут.

— Добрый день, тетя Катря.

— И тебе, сынок, добрый день. Ты за ней вот следи, чтобы не надорвалась.

— Она жилистая! Хотя правду говорите, я тоже ее предупреждаю, но разве она послушает. Уж вы поругайте ее…

— Хватит тебе, — прервала Марийка. — Бери вон, неси косарям.

— Вот! Видали какая? — с напускной обидой произнес Андрей. — И так всегда.

Андрей берет подойник, уходит. Женщины провожают его теплыми взглядами. На Марийкином лице, в глазах словно бы заря засветилась.

— Любит, — тихо промолвила Катря.

Мария молча поправляет волосы или, может, просто отводит глаза, а Катре видятся они оба совсем маленькими, сиротами, потому что ни Андрона, ни Текли уже не было. То Марийка, то Андрей прибегут, бывало, из лесу, от партизан, и порадуется, и наплачется с ними… А теперь, видите, бригадир, доярка! Хату им всем обществом поставили, свадьбу сыграли…

— Где же это ваш Роман, тетя Катря? — вывела ее из задумчивости Марийка.

— Да в школе. Послали в школе поработать. Плотничает.

— Тоже нужное дело. Учительница вон у нас живет. Все хлопочет.

— Кто же говорит — ненужное? Ныне время такое, что куда ни кинь, всюду что-нибудь нужно…

Когда солнце поднялось высоко, роса спала, косари вытерли и спрятали в тень косы, чтобы не затупились на солнцепеке, а сами — кто купаться, кто просто умываться, а кто — покурить вволю.

Женщины тем временем готовили обед. На ряднах, рушниках раскладывали привезенное и принесенное, в ведрах испарялась самим Гуралем сваренная уха.

— Ну, айда, хлопцы, — приглашал Устим, обращаясь к солдатам. — Обедайте, отдыхайте, пока солнышко.

— Это как же, Устим, и вспрыснуть нечем? — опытным глазом окинул приготовленное Никита Иллюх.

— Ты мне здесь анархию не разводи, — прервал его Гураль. — Чем богаты, тем и рады.

— У тебя ежели при людях не выцыганишь, так насухо и день пройдет, — продолжал свое Иллюх.

— Вот и не цепляйся.

— Да я не о себе.

— А им, слышь, дисциплина, устав не велит.