Николай Олейник - Жилюки

— Пан управляющий! Золотой, дорогой пан! — подбитой чайкой носилась Текля. — За что ж вы нас? За что ее? Ребенок же… Смилуйтесь!

— Не просите их, мама, — пересиливая боль, сказала Софья. — Они разве люди? Они пришли убивать. Слышишь, ты, чужак? — бросила она прямо в лицо Карбовскому. — Ты сдохнешь, а мы, народ, будем свободными… Под забором сдохнешь, в бурьяне, проклятая фашистская собака!

Женское проклятье ошеломило Карбовского. Он всего ожидал — мольбы, просьб, молчаливой покорности, — и вдруг…

Позади прогремела автоматная очередь. Карбовский вздрогнул и в страхе оглянулся: один из солдат стрелял куда-то поверх новой хаты. Управляющий посмотрел туда и понял: на самой верхушке, на стыке стропил, на ивовой тонкой ветке трепетала маленькая красная лента. Пули ее не зацепили, сбили только несколько зеленых листьев — они еще кружились в воздухе, падая, — а красный кусочек ленты, словно язычок какого-то дивного пламени, трепетал на ветерке.

Высокий, белокурый солдат, все время прохаживавшийся, как приказал ему унтер, по двору, тоже поднял автомат, прицелился и короткой очередью срезал веточку. Она слегка вздрогнула, качнулась и полетела вниз.

Солдаты засмеялись.

Карбовский тем временем полностью овладел собой, подошел к офицеру и что-то ему сказал.

— Гут, гут, — закивал тот и крикнул солдатам: — Ахтунг! Иллюминацион!

Солдаты оживились. Видимо, они давно ждали этой команды, потому что сразу бросились сгребать разбросанные вокруг новой хаты стружки и щепки, хворост, солому. И, когда один из них, присев, чиркнул зажигалкой, Текля, со страхом наблюдавшая за всем этим, не выдержала: с криком и воплем, в которых слышались одновременно проклятье и отчаяние, просьба и требование, метнулась к поджигателю и упала на огонь, который уже побежал было по соломе.

— Не дам! Не жги!

— Вег! Прочь! — Солдат с силой толкнул Жилючиху ногой.

Теклю оттянули. Вдруг она заметила, что угол, которым старая хата упиралась в вишневый садик, тоже запылал пламенем.

— Лю-уди! — завопила Текля. — Спасайте нас! Андрон! Софья!..

Она хотела бежать к старой хате, но в ужасе остановилась: взметнулось огромное пламя и охватило новую.

Текля остолбенела. Она стояла между этими двумя огнями, таращила глаза на пламя, которое разрасталось все больше и больше над замшелой крышей старой хаты, шипя лизало новый, смолистый сруб…

Вдруг Текля встрепенулась, подняла руки к небу и весело расхохоталась. Она смеялась изо всех сил, корчилась, задыхалась, а потом сорвала с головы платок — редкие космы пепельных ее волос упали на плечи — и, подбоченясь, пустилась в пляс.

— И-и-их! — И тут же упала, как пьяная.

— Мама! — подбежала к ней Софья.

Текля поглядела на нее мутным, ледяным взглядом, а потом начала хохотать с новой силой.

— Захмелела я, дочка… Ох и захмелела!

Потом вскочила, торопко подбежала к Карбовскому.

— Станцуем, пан! — С этими словами она обхватила Карбовского. — Эй, музыканты! Где вы там!

— Развяжите меня! — кричал Андрон. — Развяжите!

Он извивался, катался по земле, силясь освободиться от стягивавших его пут, однако никто на него не обращал внимания, все смотрели на Теклю. Жилюк кое-как поднялся на ноги и уже хотел зайти за угол хлева, как вдруг один из солдат подскочил к нему и ударил прикладом автомата по голове. Андрон рухнул на землю.

Тем временем Карбовский с трудом высвободился из цепких Теклиных объятий, толкнул, свалил ее на землю и начал бить ногами.

— Ах ты ж… быдло! — приговаривал он. Ворот его рубахи был разорван: видно, Жилючиха настойчиво приглашала его к танцу. Наконец, отдышавшись, опьяневший от злобы, он вытер вспотевшее лицо.

Подворье клокотало пламенем, словно на огненных крыльях улетало вместе с огромными снопами искр, которые терялись в небе и черной порошей оседали на огороды, на траву. От жары листья на деревьях скручивались, увядали, темнели.

Горели обе хаты — старая, где родилось, росло и умерло не одно поколение Жилюков, и новая, не обжитая еще, ожидавшая тихих человеческих слов, детского смеха, гостей, свадебных песен…

— В огонь ее, суку! — рявкнул Карбовский и первый бросился к Текле, схватил за волосы и, пряча лицо от жара, толкнул ее в бушующее пламя.

Нечеловеческий вопль, от которого все вокруг занемело, вырвался из Теклиных уст. Софья, дрожа всем телом, прижала к груди ребенка, заслонила его от ужасного зрелища, а сама с широко раскрытыми глазами шептала слова полузабытой молитвы. На какой-то миг в ее отуманенной памяти всплыл день, вернее, час, когда она не невестой, а законной женой Степана переступила порог старой Жилюковой хаты. Текля не знала, где посадить ее, свою желанную, казалось, у самого господа бога вымоленную невестку…

Кровля хаты рухнула, и вопль оборвался. Карбовский бросил свирепый взгляд на Софью и исступленно крикнул:

— И ты, пся крев, туда же хочешь?

Он хотел схватить Софью и так же, как Теклю, швырнуть в пламя, но солдаты отстранили ее к хлеву, давая этим Карбовскому понять, что вершители судеб здесь они, что все это — только начало, начало задуманного ими кровавого спектакля.

Софья не плакала, не рыдала. Ее глаза пылали ненавистью, от которой она вся дрожала. Она сильнее прижимала к груди сына. Михалёк, припав головкой к ее плечам, время от времени всхлипывал, вздрагивал.

Офицер что-то крикнул солдатам, видимо — «хватит», потому что они торопливо начали собираться. Двое из них подняли на ноги Андрона и поставили лицом к огню.

— Смотри! — радовался Жилюковому бессилию Карбовский. — И запомни: здесь хозяева мы. Никакая большевия тебя не спасет.

— Брешешь, собака! Здесь мы, народ, хозяева, — тихо, но твердо вымолвил Андрон. — И не скаль зубы, ты свое получишь.

Взгляд, который Андрон бросил на Карбовского, был как молния. У того пробежал мороз по спине.

Но то, что произошло в последующие мгновенья, заставило даже видавших виды эсэсовцев, содрогнуться: пламя вдруг заговорило человеческим голосом… Из-под обгоревших бревен, из дыма и огня, как из самого пекла, выползла Текля. Обгоревшая и страшная, она пыталась подняться на ноги.

Андрон обмяк и осел на землю. Офицер выхватил пистолет и, почти не целясь, выстрелил…

Над площадью поднимался тревожный гул. Согнанные со всего села, окруженные автоматчиками, глушане слушали немецкого офицера и, ничего не понимая, перешептывались, переговаривались между собой, со страхом поглядывая на виселицу, выросшую здесь, на спокон века бесплодной песчаной площади. Они притихали только тогда, когда офицер, изрыгнув с какой-то машинальной быстротой очередной поток слов, умолкал и начинал говорить переводчик. Как и его шеф, он говорил коротко, быстро, горячо.