Николай Олейник - Жилюки

Андрон хлестнул вожжами и погнал лошаденку по пыльной улице, к площади, где густо толпились люди.

Перевод Л. Михалковской.

Предрассветный гром, прокатившийся где-то над Забужьем, неожиданно снова загрохотал.

Дитя в зыбке проснулось.

— Степан! — окликнула мужа Софья.

Гром пророкотал сильнее.

— Степан! Послушай-ка… — Слегка тронула мужнино плечо.

Просыпался неохотно.

— Вставай скорее. Слышишь: что-то такое творится…

Степан, потягиваясь, открыл глаза.

— Еще ж рано!

— Гром не гром… — с тревогой посмотрела на окна.

Отдаленное громыхание вспарывало предрассветные сумерки.

Спросонок Жилюк уловил в этом рокоте что-то неясно тревожное, мгновенно вскочил, но тут же, чтобы не выдавать своей встревоженности, медленно подошел к окну.

— Вечером вроде бы и не хмурилось, — сказал, чтобы как-то ответить жене.

Софья подошла к нему, прижалась, с трепетом сдавила его руку. От нее еще веяло ночью, снами, матерью.

Гром раскатисто гремел. Рассвет вздрагивал, тихо падали с листьев капли росы.

Софья жалась к мужу плотнее, пыталась сдерживать дрожь, но это ей не удавалось.

— Степан…

Он обнял ее.

— Мне страшно, милый…

— Ну вот еще…

— Ведь это же… это же… не гром.

Он оторвал взгляд от зеленоватых сумерек за окном и пристально посмотрел ей в глаза. Они были полны страха.

— Это стреляют, Степан.

— Да… видно, на полигоне, — проговорил в глубокой задумчивости.

Малыш зашевелился, всхлипнул. Софья поспешила к нему.

— Я все же пойду посмотрю, что там делается. — Степан торопливо начал одеваться.

— Сегодня ж воскресенье. Позовут, если надо.

Софья взяла ребенка, обернула одеялом, оставив ему руки свободными. Малыш успокоился, залепетал, потянулся к отцу.

— Не пускай папку, Михалёк. — Софья поднесла маленького к мужу, шнуровавшему ботинок, и малыш крепко вцепился ручками в волосы отца.

— Ах ты ж разбойник! — распрямил спину отец и слегка прижался щекой к сыну. — Ты уже в драку лезешь? — и пощекотал малого под мышкой.

Ребенок взвизгнул, замахал ручками.

А подворье отзывалось рокочущими отголосками далекой орудийной канонады.

Степан уже надел пиджак, поправил на голове фуражку и взялся было за дверную ручку, как малыш снова заплакал. Степан оглянулся.

— Я сейчас вернусь, — сказал, отворил дверь и шагнул в темноту сеней.

На востоке серело. От реки веяло утренней прохладой.

Степан постоял во дворе, вслушиваясь в гулкую даль, подошел к хлеву, где прямо на устланном сеном полу спали плотники. Среди них, комично закинув на кого-то ногу, спал отец. «Спят, как запорожцы, — усмехнулся Степан, вспомнив, что вчера вечером, когда «обмывали» новую хату, старик не скупился на чарку. — И не слышат ничего». Будить никого не стал. Только еще раз ласково посмотрел на отца, на замшелую, вросшую в землю дедову хату, за которой высилась новая, еще не достроенная, на тревожные ивы вдоль улицы, — посмотрел так, будто впервые видел их или прощался с ними, и пошел к калитке.

— Идешь, сын? — послышался печальный голос матери. Она стояла у угла новой хаты, смотрела ему вслед. — Что это там ухает?

— Пойду разузнаю.

— Хоть велосипед возьми, зачем же пешком?

— Я в сельсовет…

— Ну, иди, иди. Я думала — дальше…

Село понемногу просыпалось. Некоторых в такую рань поднимала эта непонятная отдаленная канонада, она нарастала и нарастала, словно хотела заглушить благовест воскресного дня.

…В сельсовете был только исполнитель.

— Вот и хорошо, — обрадовался он приходу Жилюка, — а то пришлось бы к вам бежать. Звонили недавно из района, велели разыскать вас и Гураля.

Степан снял трубку, позвонил на почту, попросил соединить с райкомом. Телефонистка бросила: «Занято», и в трубке осталось лишь какое-то потрескивание.

— От лупят, аж земля дрожит, — проговорил исполнитель. — И что бы это могло значить, Степан, а?

— Кто его знает… Может, в городе известно, да к ним, видишь ли, дозвониться трудно.

В конце концов его соединили с райкомом.

— Немедленно езжайте сюда, — без обычного «здравствуйте» раздалось в трубке.

Жилюк хотел было расспросить, в чем дело, но разговаривать с ним не стали. Постоял несколько секунд и начал звонить в контору, чтобы готовили машину.

Над припятскими лесами кроваво-багровым водоворотом занимался день.

— Что ж, будем воевать, — поднимая полный стакан вишневки, говорил старый Жилюк. — Думали землю пахать, хлеб святой на нем сеять, а оно вот как оборачивается. Выходит, что наша воля кому-то поперек горла встала… Но нам жить да жить, так что берите, люди, угощайтесь всем, что перед вами. Пейте, закусывайте, — может, завтра…

— Да перестань же, наконец, Андрон! — прикрикнула на мужа Текля. — Поешьте да вон тот простенок заложите.

— Никуда он не денется, — не унимался Андрон. — Выпьем, люди.

И единым духом опрокинул стакан.

— Постыдился бы, — ворчала Текля. — Такое делается, а он…

— Что я? — переспросил старик и, пошатываясь, подошел к жене. — Пьян? Ну, выпил. Свое пью, не ворованное. Кончили дело — и того… выпили.

— Еще, правда, не все закончили… — словно поддакнул Текле один из мастеров.

— Что? — повернулся к нему Андрон. — Значит, закончим! Не хата будет, а звоночек.

— Сам ты болтливый звоночек. Уходи, старый, не доводи до греха! — сердилась Текля.

Жилюк отошел от нее, снова подсел к плотникам.

— Злится старая… а почему — холера ее знает. Будто я от добра выпил. У меня у самого душа болит… Эта чарка мне вот здесь печет, — он ткнул себя рукой в грудь, — а выпил. С горя выпил, потому что сердцем чую — беда к нам идет!

Они сидели под ветвистыми вишнями. Здесь, за этим длинным, сбитым из досок столом, совсем недавно праздновали закладку новой хаты, «обмывали» половицы, чтоб не скрипели, а вчера, в субботний вечер, выпили не одну бутыль вишневки «на венец». Во-он он красным флажком на тоненькой ветке маячит на самой верхушке, где стропила стыкуются. Потрудились, так почему бы по обычаю и не выпить? Без чарки никакое дело не пойдет и работа не клеится. А тут еще эта канонада, черт бы ее побрал…

Мастера угощались. Андрон ничего не жалел. Да вроде бы и стрельба поутихла.

— Может, она и совсем перестанет? — гуторили мужики. — Постреляли, погремели, да и конец.

— Если б так. А то ведь с рассвета началось и, видишь, до сих пор грохает.

— А слышите — моторы… вроде летят?

— Летят…

И запрокидывали головы, посоловелыми глазами отыскивали в небе самолеты, провожали их взглядами на восток. А самолеты летели и летели, поблескивали на солнце чернокрестными крыльями и где-то за синими лесами терялись в мягкой голубизне. И там, где они тонули, глухо вздрагивала земля, поднимались в небо лохматые вихры огненно-черного дыма.