Николай Олейник - Жилюки

У землянок, рассыпавшихся по невысокому пригорку, слышались женские голоса, дребезжащий звон ведер, посуды. Поодаль, на хозяйственном дворе, раздавалось вперемежку с голосами тихое мычание коров. «Не партизанский лагерь, а фольварк, — подумал Гураль. — Не дай боже беды какой-нибудь! Надо что-то менять. Отряд должен быть подвижнее, без таких вот хвостиков. А куда они теперь денутся? Может, с самого начала не надо было их принимать… Но разве тогда было до этого? Кто бежал из села, того и принимали…»

Послышались близкие шаги. Устим невольно, по выработанной лесной жизнью привычке, прислушался, всмотрелся в темноту — никого не видно. У землянки выросла женская фигура.

— Ты, Анна? — окликнул жену.

— Иди ужинать, — отозвалась та.

Устим промолчал, ничего не ответил, и Анна подошла к нему:

— Пойдем же, ужин готов.

— Давай сюда. На пеньке вот здесь и поем.

Вечер был теплый, звездный, и Гураль уютно пристроился на широком замшелом сосновом пне. Анна села на бревно рядышком, печально смотрела на мужа. Как он изменился! Дома, бывало, и шутку бросит, и поделится с нею мыслями, а теперь как будто подменили его. Стал суровый и молчаливый.

— Ты чем-то встревожен, Устим? — начала робко Анна.

Молчанье.

— Может, нездоров?

— Нет, я здоров. А только если и ты об этом начнешь, то иди лучше спать.

— О чем ты, Устим?

— Сама знаешь о чем. Все вы там в одну дуду дуете. И Софья, и ты, и другие. Гураль такой, Гураль сякой, не хочет спасти ребенка. — Он поставил миску на землю. — Только что Хомин был, эту же песню пел.

— Напрасно укоряешь, Устим. У кого что болит, тот о том и говорит.

— Значит, у всех у вас болит, одному мне наплевать? — прервал Анну. — Что я, воевода, который может людей бросать, куда хочет? С меня за каждого спросят, тот же Степан…

— Все это так, Устим, но видишь ли…

— Вижу. Но отряд губить никому не дам.

Анна умолкла. Послушать его — он тоже прав.

— Вот ты собрал бы людей да так им и объяснил, растолковал, — проговорила после паузы. — А то все в сердцах говоришь. Люди разное думают. Все ведь хотят лучшего.

«Гм, смотри ты, она как будто верно говорит, — подумал Гураль. — Завтра же поговорю с командирами групп, с активистами». Подумал, однако и виду не подал, что принял совет Анны.

— Ты вот что, — сказал после небольшой паузы, — иди ложись спать. А я еще посты обойду.

Помог ей собрать остатки ужина, проводил к землянке и пошел в чащу, только сухие ветки легко хрустели под ногами.

Партизанский лагерь находился километрах в десяти от Глуши, рядом с урочищем, среди густого девственного бора. Когда-то этот участок отводился для вырубки, даже начали лесопильню, или, как говорили в народе, пильню, сооружать, чтобы на месте вести распиловку стволов, но потом что-то помешало, дело заглохло. Лес, который успели свалить, частично вывезли, много сваленных деревьев брошено под открытым небом. Об этом предприятии люди стали забывать, но за урочищем с тех пор прочно закрепилось название — Пильня.

Гураль хорошо знал эту местность, он даже сам ходил сюда наниматься пильщиком, и, когда встал вопрос о надежном и безопасном размещении лагеря, ничего лучшего, по его мнению, не надо было и искать.

Урочище глубоко вдавалось в непроходимое болото, через которое могли пробраться только знавшие тайные тропинки между трясинами. От села, с востока, лагерь был защищен почти десятикилометровой толщей густого, поросшего орешником, глодом, волчьим зубом, крушиной и бог весть какой растительностью леса. Узкие просеки, прорубленные когда-то к лесопилке, так заросли кустарником, что пробраться сквозь него было невозможно. Глушане пробивались сюда несколько дней, расчищая узкие, извилистые проезды, тут же заваливая их хворостом и валежником.

Дорога в лагерь все же была. Ее начало оттуда, от села, отыскал бы не каждый, потому что ее тщательно замаскировали, а если бы случайный прохожий и попал на нее, то прежде всего он очутился бы в руках партизанских дозорных. Но несмотря на удачное и надежное, казалось бы, расположение отряда, посты выставлялись днем и ночью. И Гураль, если не был занят каким-либо другим неотложным делом, обходил их, проверял, беседовал с дозорными. Иногда, правда, это делала Софья, его заместитель, или, как ее называли в отряде, комиссар. Устим сам рекомендовал Совинскую — в целях конспирации Софью решили называть по ее девичьей фамилии — на эту, так сказать, должность, был доволен ее сметкой, умом и неутомимой умелой работой с людьми, ее советами.

…Поздним вечером после обхода постов возвращался Гураль к себе. Возле штабной землянки его ожидал Роман Гривняк. Командир подрывников стоял с дежурным по отряду и еще несколькими партизанами. Среди них стояла и Анна. Устим почувствовал что-то неладное.

Увидев Гураля, Гривняк отделился от стоявших и подошел к нему.

— Товарищ командир… — начал было докладывать по форме рапорта, но Устим прервал его коротким жестом и буднично, по-деловому спросил:

— Нашли что-нибудь?

— Снаряды. — И Роман поднял с земли и поставил на пенек снаряд.

Гураль провел рукой по холодному металлу, будто погладил его.

— Много?

— До черта. Только разбросаны. Надо посылать подводы и людей.

Роман с группой партизан ходил километров за тридцать, на довоенный артполигон, в поисках снарядов. В артиллерийских снарядах была взрывчатка, которая и привлекала партизан. Как ее извлечь оттуда, толком никто не знал, но допустить, чтобы такое добро, ценившееся у партизан дороже золота, пропадало, они не могли. Без взрывчатки партизанам и шагу не ступить.

— Еще что? — Гураль заметил какую-то общую встревоженность.

— Плохи дела, Устим. — Гривняк взял из рук Анны небольшую листовку, подал командиру. — Михалёк Софьин вроде заболел. Немцы порасклеивали вот эти объявления, чтобы кто-нибудь из родных явился.

Гураль присветил тусклым фонариком, всматривался в редкие строки, отпечатанные на пишущей машинке, и ничего не видел. Молчал.

— Это ловушка, — сказал наконец. — Я уверен. Утром кого-нибудь пошлем, пусть выведает у полицаев. А Софье пока не говорите.

— Она уже знает.

Устим вздрогнул.

— Я ей первой сказал, — добавил Гривняк.

— Где она?

— Наверное, в землянке.

Предчувствие чего-то недоброго, непоправимого охватило Устима.

— Ладно, идите отдыхать, — коротко сказал партизанам, а сам быстрым шагом направился к Софьиной землянке.

Землянка была пуста. Вскоре после того, как Софья узнала от Гривняка новую ужасную весть, она бросила все и стремглав побежала в Глушу. Дозорные видели ее, но задержать не посмели.

Подпольный горком состоял в большинстве из бывших членов КПЗУ, которые не эвакуировались, а по роду своих занятий были далеки от «политики» и, естественно, не могли сразу вызвать подозрения полиции. Степан понимал, что подпольный комитет, работая в чрезвычайно сложных условиях, вынужден с особой осторожностью искать и вовлекать в работу деловых, закаленных в длительной борьбе людей. И чем больше будет в организации специалистов — пусть даже не высокообразованных, но опытных, — тем лучше пойдут дела. Конечно, ни он, ни люди, которые с ним работали, никогда и не думали, что настанут такие времена, когда многим из них, платившим по́том, кровью и даже жизнью за самые маленькие шаги цивилизации в своем лесном крае, придется все разрушать, взрывать, уничтожать. Все, начиная от колеи, выводившей их из болот, из диких, девственных пущ, кончая водокачкой, электростанцией или домом, в котором поселились захватчики.