Николай Олейник - Жилюки

Во двор действительно вступил хозяин. Он был озабочен и явно не в духе, потому что сразу же нашел повод поворчать на жену:

— И куда твои глаза смотрят? Хлам везде, а ей хоть бы что… Прибрать здесь некому, что ли?

— Люди вот к тебе, — сказала, не обращая внимания на его придирки, жена и, обиженная, пошла в дом.

Судник сразу обернулся, скользнул взглядом по незнакомцу.

— Добрый вечер, господин староста, — с низким поклоном поздоровался Степан. — Хотел бы переночевать в вашем селе, вот и пришел за разрешением.

— Откуда вы? Документ есть?

«Ты же, собака, неграмотный», — хотел сказать Степан, но сдержал и свою злость и досаду, что такие вот, как Судник, были когда-то в их рядах и что он, своевременно не раскусив его, доверял и даже делился с ним самым сокровенным.

— Конечно, конечно, — поторопился заверить, — есть и документ… Все по закону.

Староста молча протянул руку, и Жилюк достал из бокового внутреннего кармана потертый, засаленный бумажник, вынул аусвайс [13] Пропуск, который выдавался некоторым жителям оккупационными властями. (Прим. автора.) .

Судник вертел бумажку в жестких своих пальцах, силясь в темноте разобрать, есть ли печать.

— Давно грамоте обучились, господин староста? — строго спросил Жилюк.

Староста вздрогнул, вытаращенными глазами посмотрел на незнакомца.

— Спокойно, господин староста, — сказал Степан. — Нас здесь никто не видит, поговорим по-хорошему.

— Степан! — вырвалось из уст Судника, и он покачнулся.

— Тише! И не вздумай шуметь!

— Бог с тобой, Степан…

Судник потянулся было к Жилюку, но тот резко остановил его, взял справку.

— Рассказывай: где отряд, что немцы о нем знают?

— Где-то в лесу. Вот толечко-толечко, совсем недавно, баржу потопили… на Припяти, с хлебом. Немцы ищут, но далеко в пущу заходить боятся. Подмоги ждут.

— Михалёк… у Катри?

Судник молчал. Он уже немного пришел в себя, перестал дрожать.

— Что с ним? — выяснял Жилюк.

— Не спрашивай, Степан, — мученически скривился Судник.

— Говори!

— Он… — Староста отвел взгляд, вперил глаза в серую, потрескавшуюся стену хлева. — Он там, в графском доме… они забрали его с неделю тому назад… А позавчера… Софья, говорят, сама явилась…

Степан едва удержался, чтобы не вскрикнуть. По телу разлилась какая-то свинцовая тяжесть, но мысли были ясными.

— Ты их видел? — спросил глухо.

Судник отрицательно покачал головой:

— Куда там! К ним никого не пускают. Приказано строго караулить… И еще тебя поджидают или кого-нибудь из ваших. Не вздумай заходить к Гривнякам… или к Гуралям… Лучше бы тебе не появляться в Глуше.

— Где их держат?

— В каком-то подвале.

— Расспросить, разведать можно?

— Не знаю… Этого не знаю… Не принуждай меня, Степан. Уезжай-ка из этого пекла, а Софью и Михалька, может, пощадят. Уезжай, не то сам пропадешь и меня в петлю втянешь. Шныряют гестаповцы кругом, тебя ищут.

— А что-нибудь знают?

— Говорят, будто ты в Копани. Но там же где-то и Павло… Может, путают.

— Вот что, — повелительно и уверенно сказал Степан, — сейчас повезешь меня в отряд. За кучера сяду я, а ты нужен, чтобы надежнее миновать заслоны. Понял?

— Понял. Но я… — скороговоркой лепетал Судник, — я, можно сказать, Степан… не то чтобы… но вроде бы враг партизанам… Да и дороги не знаю.

— Партизаны тебя не тронут. Хотели бы — так давно… Словом, со мной не бойся. А чтобы перед людьми свой грех искупить, их прощение себе заработать, помогай им.

— Да я уж и так… — вздохнул староста.

…Вскоре подвода миновала крайние хаты и свернула к реке. На мостике ее остановили полицаи, но, услышав голос старосты, тут же пропустили, и подвода быстро покатила в темноту.

После стычки с эсэсовцами, которая обошлась ему более чем недельным вылеживанием в постели и едва не отбитыми легкими, Павло понял, что никакого сподвижничества, тем более дружбы с гитлеровцами у него не получится, что если у него раньше и были какие-то симпатии к людям в зеленых мундирах, как к своим сообщникам, то теперь они развеялись, оставив в его душе чувство ненависти. Павло хотел мстить за все: за удары сапогами, за позор, за утраченные надежды, которыми жил все эти годы и потерял теперь.

Иногда Жилюку казалась удивительной и непонятной такая резкая перемена в мыслях, однако времени и, главное, уменья разобраться в своих взглядах не хватало, и он продолжал жить по законам своих далеких предков, подчинялся своим инстинктам. В нем вдруг полным голосом заговорило человеческое достоинство, проявилось чувство мести за ложь и обман, и он, обозленный до умопомрачения, был сейчас готов на все, чтобы вернуть себе независимость, стать самим собою. Пусть он будет нищ и гол, но свободен от всяких обязанностей и уставов. С него, кажется, хватит. По самое горло сыт он обещаниями, сыт и тем, что имеет. Если за его старательность и преданность платят тычками в морду, то что же будет потом, когда он перестанет быть нужным, когда окончится война? Какова плата будет тогда?

Собственно, так далеко мысли Павла залетали редко. Тогда, во Львове, когда его окрестили дичаком, и теперь вот, после побоев, он заглянул в туманное свое будущее и, не увидев в нем ничего привлекательного, продолжал жить своей будничной жизнью. И ждал встречи с Лебедем — хотел открыть ему свою душу, высказать свои сомнения. Но шеф словно в воду канул. Как расстались тогда во Львове, с тех пор и не виделись. Знал, что тот в центральном проводе, а где он, этот провод, этот центр, — не знал. Слышал только, что и там неспокойно, распри и грызня, что Бандера и Мельник, два их вождя, никак не поделят между собою власть, и от этого на душе Павла становилось еще чернее и безрадостнее. Если уже свой со своим не поладят, то о чем же может быть речь? О каком сотрудничестве и содружестве? О какой самостийности и независимости? Везде будет господствовать только сила. У кого сила, у того будет и власть. Народ их не принимает, более того — ненавидит, оккупанты презирают… Они, по сути, находятся между молотом и наковальней. И выход у них один: создавать свою армию, противостоять двум враждебным силам. Трудно будет? Да! Легкого пути сейчас нет.

Старшина школы подстаршин лежал на койке в своей комнате, когда раздался стук в дверь.

— Друже старшина, — послышалось за дверью, — вас к начальнику!

Жилюк не сразу отозвался, он все еще находился в плену своих тяжких раздумий, и дневальный снова окликнул его.

— Да, слышу. Какого ты там… — хотел выругаться, но сдержался. — Сейчас иду.

— Приказано — немедля!

Шаги дневального отдалились, и Павло нехотя встал, потянулся.

— Ох-хо-хо… — зевнул Жилюк. — Жизнь твоя собачья, друже старшина, — обратился сам к себе и добавил: — Какому там лешему захотелось меня повидать, холера ему в бок?