Николай Олейник - Жилюки

Выйдя от начальника, Жилюк приказал построить людей.

— Внимание! — разнеслось по двору. — Становись!

Стрелки засуетились, забегали, отыскивая свои места.

— Стройся! — неожиданно даже для самого себя четко отдал команду Жилюк. — Направо равняйсь!

Десятки людей, как загипнотизированные, повернули головы вправо, застыли.

— Смирно!

Жилюк прошелся по плацу перед строем. Душа его пылала волнением, радостью, что-то несказанно великое, торжественное заполнило ее до краев, будило в нем пригасшие было чувства своего превосходства перед другими.

На крыльце появился Шпыця, важно сошел по ступенькам на землю. Павло, чеканя шаг, подошел к нему.

— Господин начальник! — сказал Жилюк, остановившись за несколько шагов перед Шпыцей и щелкнув каблуками. — Докладываю вам: сорок пять стрелков школы подстаршин готовы к походу, остаются только… — и он перечислил всех оставшихся на хозяйстве и больных.

— Вольно! — скомандовал Шпыця, и его команда эхом прошла через уста Павла, сняла со стрелков напряжение. — Друже старшина, — тихо сказал Шпыця, — вы что, забыли, как называется наша школа? — Однако сказал он это мягко, как бы между прочим: видимо, и ему было приятно чувствовать себя командиром, пройтись перед строем, перед глазами этих дебелых, бравых хлопцев.

А они стояли, как молодые дубки, кто выше, кто ниже, постарше и помоложе; были здесь и совсем юные, безусые. В темной, по-разному подогнанной униформе, в грубых, высоких ботинках и в новых, только что сшитых фуражках с двумя жестяными крест-накрест колосками спереди, на ободке.

«Эх, хлопцы, хлопцы, — любовался стрелками Жилюк, — обманули нас с вами, запрягли и понукают! Эх, если бы вы знали, хлопцы, какая ждет нас жатва…»

Что-то непонятное творилось в душе Павла, что-то в ней зарождалось и что-то угасало, угасало бесповоротно, навсегда. Павло и жалел этих молодых парней, и гордился ими, здоровыми, крепкими, достойными действительно высокого призвания, которое было у них еще впереди.

— Други мои! — как-то необычно обратился к стрелкам Шпыця; редко, но все же иногда он обращался так к подчиненным. — Сыны мои, соколы! Пришла и наша очередь на деле доказать свою преданность. Сегодня вместе с солдатами великого фюрера мы пойдем бить красных бандитов, которые попрятались в лесах и не дают нам спокойно жить, строить новый порядок. Будьте мужественны, други мои, благоразумны. Украина не забудет вашей доблести, имен ваших. С богом, сыны…

Теперь очередь его, Жилюка. Не для проповеди, нет, он их терпеть не может, — всякая мораль, пока она не материализуется, требует утверждения, часто насильственного, и он, старшина Павло Жилюк, должен обеспечить необходимые средства для ее утверждения. Сейчас таким средством является оружие, полученные им немецкие автоматы. Сейчас он раздаст их, а там… Что ж, не он первый, не он последний. Не будет его — будет другой, не сделает этого он — сделает другой. Такие времена.

— Отрядные — ко мне! — скомандовал Жилюк. — Оружие выдается строго по списку. После операции оно должно быть возвращено в целости и сохранности. Ответственность личная, по законам военного времени. Предупредите людей.

Кузов грузовика быстро опустел, вороненая сталь торчала из-за плеч стрелков, нацелившись в небо хищными черными зрачками.

Выехали, как намечалось, где-то около восьми, и пока машины петляли по улицам города, Жилюку и в ум не шло, куда же они едут. Он думал о Мирославе — сегодня они должны были встретиться, — о том, что она небось будет его ждать, беспокоиться, даже и не подозревая, что он в это время — где-то в лесу, в пуще, и смерть подкарауливает его на каждом шагу. Он думал… Но вот первая машина, в которой ехал Шпыця, возле базарной площади повернула на запад, и Жилюка резко встряхнуло, будто его тело коснулось оголенного провода с высоким напряжением. «Неужели? — Даже мысленно не решился назвать родное село. — Дорога ведет туда… Молчи, нечего теперь белить выбеленное, знал, на что идешь…»

Да, это была правда. Горькая, тягостная, по неотвратимая правда. И Жилюк, поняв сразу всю ее фатальность, сник, пал духом, и мысли его понеслись как мутная пена по быстрому течению реки. Он ехал в кабине второй машины, а наверху, в кузове, неумолчно звучали овеянные грустью песни, его любимые песни, к которым сейчас он был совершенно равнодушен.

Стрелки пели вполголоса, и песня таяла в мерном гудении мотора, в посвисте ветра, в вечернем, до краев наполненном таинственностью просторе.

Дом графа Чарнецкого никогда еще не жил такой немыслимой жизнью. С утра до вечера, а часто и среди ночи двор наполнялся шумом, отзывался раскатистыми винтовочными выстрелами, автоматными очередями, извергал каскады команд, пьяных выкриков, грязных ругательств, от которых шарахались лошади. Когда-то тихий, окутанный таинственностью, за которой прятались и барская жестокость, и скупая доброта, и частые семейные распри, дом Чарнецкого одним махом сбросил с себя пелену добропорядочности. От дома вдруг повеяло смрадом, холодным, смертельным духом. Глушане знали: кого забирали туда, тот назад больше не возвращался.

Софью бросили в полутемный застенок, и она уже несколько дней сидит там. Она никак не может осмыслить всего случившегося с ней. Как она, опытная и стойкая, осмотрительная, выходившая из сложнейших ситуаций, вдруг очутилась в лапах гестаповцев? Ее предупреждали, да и она сама предвидела возможность провокации, даже предупреждала других, чтобы не попались на удочку. И вот теперь сама очутилась в сетях… Она не имела права поступать так безрассудно. Ведь ход борьбы показывал, что гитлеровцы пришли сюда уничтожать людей, терзать и убивать, используя при этом самые жестокие, дикие, нечеловеческие приемы. Она была свидетельницей всего этого. На что же она рассчитывала, когда явилась спасать Михалька? Что после этого подумают о ней товарищи, Степан? Каким позором покрыла она себя! И где теперь искать выход, как вырваться из цепких когтей смерти?

Совинская металась по темной комнате, готова была грызть стены, биться об них головой. Она лихорадочно обдумывала возможные варианты спасения, а перед глазами в воображении стоял он, Михалёк, протягивал к ней свои ручки, звал, и она бежала к нему, бежала по кочкам, продираясь сквозь заросли лесной чащи. Бежала спасать сына.

Сквозь боль, обжигавшую огнем ее тело, сквозь горечь и усталость от бессонных ночей в ее сознании еще пробивался недавний и такой теперь далекий рассвет, когда она, добравшись до Припяти, уже там, у самого дома Чарнецкого, наткнулась на засаду и была схвачена. Как над ней издевались в то утро! Тогда, если бы была возможность, она наложила бы на себя руки.