Николай Олейник - Жилюки

Грибов не торопился, высматривал, прислушивался к малейшему шороху. И, когда убедился, что поблизости действительно никого нет, кивнул Андрею, и тот неслышной тенью проскользнул к двери, ведущей на кухню. Через минуту к нему присоединились Гривняк и Грибов.

Дверь была заперта. Надо было искать другой вход.

— Андрей, полезай в окно, — шепнул Грибов. — Замазку финкой отковырни.

Вдвоем они подсадили хлопца, и тот, стоя на их плечах, осторожно вынул из рамы стекло, раскрыл окно и пролез в темный квадрат. За ним протиснулись еще несколько человек.

В комнате пахло йодом, спиртом, — очевидно, здесь помещался медпункт. Медлить и долго раздумывать было некогда. Грибов приказал собрать все, что можно, из медикаментов и инструментария и передать Марийке за окно, а сам приник к двери, прислушался. Что там? Очевидно, сюда, в этот угол дома, наведывались только при крайней надобности. Грибов нажал на дверь, она подалась, и партизаны вошли в темный коридор, в дальнем конце которого, за поворотом, виднелся свет. Не успели они сделать и нескольких шагов, как в том конце, где был свет, резко и необычно для такого раннего времени зазвонил телефон. Он звонил долго, надоедливо. Наконец чья-то рука взяла трубку, послышалась немецкая речь. Ни одного слова из всего, что говорилось, понять не удалось.

Поскольку к телефону долго не подходили, по тону разговора и по тишине в доме было ясно, что людей в нем мало, действовать можно решительно. Оставалось теперь узнать, где, в какой комнате, находятся Софья и Михалёк. «Если она где-то на этом этаже, — рассуждал Грибов, — то должна была услышать стрельбу и каким-то образом отозваться на нее. Наверное, ее бросили в подвал. Но перед тем, как спускаться туда, надо прервать связь и разделаться с тем фашистом».

Едва слышно ступая, держа оружие наготове, пошли на свет. Проходили мимо дверей, многих дверей, которые каждую секунду могли распахнуться. Пройти это небольшое расстояние на цыпочках было не так легко. Они двигались медленно, оглядываясь, прислушиваясь к каждому стуку и шороху.

Но вот коридор пройден. В тусклом свете, положив локти на столик, спиной к ночным посетителям, сидел немец. Что он делал — дремал или читал, трудно было понять, да это, собственно, не очень-то интересовало партизан. Важнее было то, что фашистский солдат не проявлял никаких признаков тревоги, словно его вовсе не касались ни стрельба, доносившаяся сюда, правда, отдаленным эхом, ни частые телефонные звонки, которые чего-то требовали, на чем-то настаивали. Это было важно. Перед Грибовым стояла задача — выбор момента для неслышного броска. Так: дождаться очередного телефонного звонка…

Грибов терпеливо ждал. Нервы были натянуты, как тетива. И когда раздался звонок и эсэсовец, сняв трубку, приник к ней ухом, разведчик схватил его двумя руками за горло и разжал пальцы только тогда, когда солдат уже не подавал признаков жизни.

— Оборви телефон! — бросил он Андрею. — Теперь в подвал! Быстро!

Андрей побежал, за ним Роман и Грибов. На затемненной лестнице наткнулись на поднимавшегося по ступенькам человека.

— Кто здесь? — окликнул тот.

— Свои, — ответил Гривняк и бросился на спросившего, но тот отскочил, стал за угол и открыл огонь. В коридоре запахло пороховым дымом, осыпавшейся штукатуркой.

Когда перестрелка утихла, в одну из дверей застучали, послышался женский голос.

Андрей бросился по коридору на крик.

— Назад! — крикнул Грибов, но Андрей не слышал.

Добежав до выступа, за которым прятался стрелявший, он дал очередь. Но тот еще успел выстрелить, и Андрей одной рукой схватился за бок. Когда подбежали Грибов и Роман, полицай уже лежал плашмя на полу. Гривняк вырвал из его рук автомат, повесил себе на плечо.

— Кость не зацепило? — спросил Грибов. — Зажми рану.

— Кость цела, кожу царапнуло.

Грибов наклонился, снял с пояса полицая связку ключей, бросился к дверям. Ключей было много, и пока он подбирал нужный, Софья стучала в дверь, что-то кричала, но никто не прислушивался к ее словам.

Наконец Грибов отворил дверь. На пороге, держась за косяки, стояла седая, в синяках и в лохмотьях женщина. В первое мгновение она невольно зажмурилась, затем, вытянув, как слепая, руки, направилась к противоположной двери.

— Михалёк…

Грибов начал отпирать дверь, и пока он возился с замком, Софья, ни на кого не глядя, несколько раз повторила имя своего сына. Она была страшна в своем оцепенении и совсем не походила на ту недавнюю красивую женщину. Когда распахнулась и эта дверь, Софья упала на синий трупик. Это все, что осталось от ее ребенка. Потом она поднялась, не выпуская из рук сына, прижимая его к груди, пошла, напевая:

Следом за нею брели партизаны. Наверху их уже ждали, время от времени там вспыхивала перестрелка.

Бой продолжался долго. Партизаны хотя и не были достаточно хорошо вооружены, зато прекрасно знали местность, самые безопасные подходы к селу, что позволяло им успешно маневрировать.

Роковой ошибкой карателей было то, что они разместились в доме бывшего сельсовета, а теперь сельской управы, у здания поставили машины, что дало возможность партизанам с самого начала перестрелки держать основные их силы под огнем.

Так продолжалось около часа, многие каратели, не успевшие уйти в укрытие, уже валялись на площади, на подворье. Но вот со стороны графского двора по песчаным улицам Глуши надсадно зарокотали мотоциклы, поливая дворы и огороды частыми пулеметными очередями. Вскоре заухали минометы, колошматя старые, насиженные гнезда полещуков. Село наполнилось дымом, то тут, то там вспыхивали языки пламени, слышались стон умирающих, крики раненых.

Посоветовавшись со Степаном, который все время был при нем, Гураль ракетой подал сигнал общей атаки. Громкое «ура» прокатилось со всех сторон села, десятки людей бросились на врага. Автоматный огонь вспыхнул с новой силой, но поскольку стреляли не прицельно, жертвы с обеих сторон были незначительны. Их, может, ненамного бы и увеличилось, если бы не загорелось здание сельской управы и те, кто там укрывался, ведя огонь из окон, не бросились бы на улицу.

Партизаны косили карателей, и они падали у крыльца, у машин, к которым бежали, ложились в последний раз на холодный песок.

Крестьянские парни умирали на земле, которая взрастила их, потому что все они или почти все были жителями Полесья, откуда-то из окрестных сел, когда-то, может быть, гуляли вместе на одних вечерницах. Среди умиравших были хлеборобы и пастухи, лесорубы и косари, были виноватые и невиновные, правые и неправые перед поступью новой жизни. Но война есть война, бой — боем, враг — врагом. И они уничтожали, убивали с каким-то остервенением — до тех пор, пока те, пришедшие сюда вместе с чужаками, не дрогнули и не пустились в бегство.