Николай Олейник - Жилюки

У здания сельской управы, которое все больше натягивало на себя огненную шапку, пуская россыпями искры, взревел мотор, и машина, сорвавшись с места, помчалась по улице. За нею — мотоциклисты-эсэсовцы. Вслед им засвистели пули…

Партизаны заняли площадь. У многих из них было по два немецких автомата, за поясами чернели запасные диски. Оставив часть людей тушить пожары, подбирать раненых и убитых, собирать трофеи, Гураль повел свою группу к графскому дому. Уже заметно светало, оккупантам могли выслать подкрепление, поэтому надо было действовать быстро. Ускоренным шагом отряд миновал село, и Степан еще раз с болью в сердце увидел большие кучи пепла, черневшие на его родном, еще совсем недавно звеневшем веселыми голосами дворе.

Одним из первых осажденных в сельской управе карателей, кто понял бессмысленность дальнейшего сопротивления партизанам, был старшина Павло Жилюк. Он-то и начал лихорадочно искать выхода из положения. Как человек военный, он понял, что партизаны ведут бой по хорошо разработанному плану и что карателям из этой ловушки благополучно не выбраться. Надежда на быструю помощь таяла. Эсэсовцы, примчавшие на мотоциклах, сами попали под сильный огонь и вынуждены были залечь. Оставалось только внезапно выскочить из горящего помещения и попытаться на машинах вырваться из кольца.

Шпыця, однако, возражал:

— Надо держаться, хлопцы. Не может быть, чтоб нам не помогли.

«Дурак! Тыловая крыса! — мысленно ругался Жилюк. — Начнешь дымом давиться, тогда не так запоешь, холера тебе в бок…»

Когда в разбитые окна управы заглянули языки пламени, Павло еще раз подошел к запечью, где сидел Шпыця, и сказал:

— Друже начальник, надо прорываться…

— Я вас пристрелю, как паникера! — завизжал Шпыця. — Я давно вас…

Он не успел закончить фразы — пламя зловеще заискрилось и завертелось, поползло по оконному косяку, а вверху, на крыше, послышался тяжкий треск, что-то с грохотом рушилось, похоже было, что начали падать стропила.

Шпыця в испуге оглянулся.

— Друже начальник, — подчеркнуто официально сказал Павло, — это вам не в школе на ученьях… Хлопцы! Слушать мою команду!

Вокруг него сразу сгруппировались стрелки. Они переговаривались между собой:

— Не ждать же, пока накроет!

— Ко всем чертям такое дело!

— Пропадем здесь не за понюх табаку…

Павло резко прервал их:

— Где шоферы? Бартка! Вергун!

Из двух водителей подошел только один.

— Прорывайся к машине, заводи мотор! Мы прикроем!

Павло и несколько стрелков припали к окнам, автоматные очереди с новой силой понеслись в темноту.

— Марш!

Стрелки распахнули двери, выскочили в предрассветную муть, озаряемую пламенем. Их заметили, стрельба оттуда, из-за хат, усилилась, но стрелки уже не обращали на нее внимания, они мчались к автомашинам, как к последней своей надежде.

Павло выбежал последним, когда партизаны, видимо разгадав их замысел, перенесли огонь на машины. Он вскочил в кабину, потеснив сидевшего там, притихшего Шпыцю, крикнул водителю:

— Гони! Бери левей! Левее, холера тебе…

Из кузова вела ответный огонь уцелевшая при броске небольшая группа стрелков. Свист пуль, шлепанье мин, треск автоматов глушили слова и звуки, и все же они, Павло и шофер, отчетливо услышали, как звякнуло ветровое стекло и тяжко охнул Шпыця.

— Прибавь газ! — сказал водителю Жилюк, подпирая плечом оседавшее тело начальника. — Выскочим за село — перевяжем.

— Жжет! — простонал Шпыця, глубже вжимаясь в сиденье.

Павло посмотрел на него — лицо у Шпыци стало серым, осунулось. «Вот так, господин начальник, и все здесь! Меня пристрелить собирался, а о своей смерти и подумать не успел».

При выезде из села, за поворотом, откуда-то из-за крайних хат, по машине ударили из пулемета. Она еще проскочила около сотни метров и осела.

— Скаты пробило, — сказал водитель.

Он все еще нажимал на акселератор, принуждая мотор тянуть дальше, но усилия его были тщетны. Мотор надсадно ревел, чувствовалось, что он вот-вот остановится. Машина не двигалась, а ползла все медленнее. Мотоциклисты, объехав их, укатили вперед и засели в графском доме.

Жилюк открыл дверцу, встал на ступеньку и бросил в кузов:

— Слазь!

Стрелки соскакивали на землю, держа оружие наготове, прятались за грузовик на случай, если вдруг по ним опять хлестнут из пулемета.

— Хлопцы, — назвал троих по именам Жилюк, — ко мне! Перевяжите его!

Шпыцю вытащили из кабины, положили на кем-то подстеленный френч. Вся одежда его была окровавлена, а сам начальник едва шевелил губами. Видимо, он еще был в памяти, понимал, где он и что с ним, но преодолеть смерть не мог, — на это власть его не распространялась, а силы ушли. Стрелков, которые готовились перевязать его, он остановил, жестом подозвал Жилюка.

— Простите, — прошептал. — Передайте жене… Сыны мои…

На его ресницах блеснули слезы, да так и застыли в помертвевших глазах.

Стрелки стояли над холодеющим трупом и не знали, что с ним делать. У них не было ни лопат, чтоб выкопать яму, ни времени, чтобы вырыть ее чем-либо другим и предать тело земле… А там, позади, где еще клокотало пламя пожаров, под заборами, в бурьянах, лежали десятки убитых товарищей. Стрелки стояли на полевом раздорожье, среди мглистого рассвета, и с тревогой поглядывали то на село, то друг на друга. Как им всем хотелось жить! До сих пор они даже не думали, что так ценят жизнь, так в нее влюблены. Они не думали, что в такой серебристо-ласковый рассвет можно умереть, погибнуть и уже никогда не увидеть ни росистых трав, ни туманов, ни цепкого «бабьего лета», ни солнца. Ночь, которую они пережили, словно раскрыла перед ними новую, неведомую доселе истину бытия, дала возможность заглянуть по ту его сторону, и хлопцы, не увидев там ничего привлекательного, вдруг прозрели, поняли лживость всего, за что готовы были умереть, поняли и растерянно остановились в нерешительности перед стекленеющим взором своего мертвого начальника.

Но такое состояние было недолгим. Один из них, в чьих руках оставалась теперь их судьба и кого, возможно, не меньше грызло чувство собственного бессилия и неверия, хотя он умело это чувство прятал, — этот один посмотрел на них волчьим глазом и строго, тоном, не допускавшим возражений, сказал:

— Что носы повесили? Отнесите его в овраг!

И они сразу же словно опомнились, стали снова такими, как положено им быть, будто слова, тон, с которыми к ним обращались, были не обычными — магическими.

Несколько стрелков подхватили Шпыцю под руки, за ноги и еще, возможно, с теплившейся в глубине души жизнью понесли в ту сторону от дороги, в небольшой овражек, где, повитый туманом, виднелся сизый кустарник.