Николай Олейник - Жилюки

— А теперь проверить оружие, — приказывал Павло. — Пойдем к графскому дому, больше некуда.

Прячась в кустарнике, по бурьяну, росистым бездорожьем медленно побрели к графскому двору. Павло шел впереди, он хорошо знал эти места, по которым с детства бегал подпаском, по которым ходил потом за чужим плугом. А вон за тем пригорком — поле, где он в последний раз косил… Это было всего лишь в позапрошлом году, в жатву. Он еще подрезал тогда птенцов… «Что же ты наделал, сын?» — вдруг сквозь воспоминания послышался Павлу грустный голос матери. Жилюк даже вздрогнул, словно этот голос прозвучал только что, здесь, и относился не к птенцам, а к нему самому. «Что ты наделал, сын мой?» Но Павло никогда не был мягкосердечным, и слова упрека или сочувствия, даже просьб всегда вызывали в нем обратную реакцию — он впадал в злобу, становился более жестоким.

Так случилось и на этот раз. Материнский упрек лезвием полоснул по душе Павла, и он, обозленный неудачным боем, поражением, а еще более разочарованием, которое с каждым днем все глубже закрадывалось ему в сердце, сгонял свою злость на стрелках. Их вид, не имевший ничего общего с тем, которого он от них добивался в школе, какая-то безысходность выводили Жилюка из терпения.

— Не отставать! Вы! Холера вам в бок, спите, что ли? Ну-ка, подтянись!

Один из стрелков не выдержал, огрызнулся, и Павло понял, что, видно, перегнул палку, решил лучше их не трогать. Молча, как оборотни, двигались они в тумане.

До графского дома оставалось уже совсем близко, как вдруг там поднялась стрельба. Значит, партизаны теперь штурмуют особняк. Что ж, это резонно. Он, вероятно, поступил бы так же. Поступил бы… А сейчас? Ввязываться в бой или пусть эсэсовцы обороняются одни? Они же бросили их машину на дороге и поторопились укрыться. Пусть теперь попробуют партизанских пуль. Впрочем, что до него, Павла Жилюка, если бы дали ему власть, он всыпал бы и тем и другим — и партизанам и немцам.

— Долго мы еще будем слоняться? — оборвал его мысли чей-то недовольный голос.

Павло обернулся. Неподалеку стоял и выжидающе, недружелюбно поглядывал на него рослый, в распахнутом френче стрелок. «Как же твоя фамилия, собака? — силился вспомнить Жилюк. — Ага, Мокрый…»

— Хочешь, чтобы тебе партизаны спину почесали? — бесцеремонно спросил его.

— Мне уже чесали, не пугай. А за каким же чертом мы здесь?

В его словах была правда. Действительно, они пришли сюда как каратели. Их побили?! Тем более! Они должны теперь отомстить. А как же иначе? Бежать с позором? Уползать в бурьяны и зализывать раны? Признать свое ничтожество, свое бессилие?.. Перед кем? Перед всякими там Гуралями, Хомиными, которые, слыхать, здесь верховодят? Нет! Дудки! Если уж на то пошло, то он — командир. Кадровый военный, настоящий. Куда им равняться с ним? Да и какое тут равенство может быть? Он — поручик, военной немецкой выучки, а они — дядьки, которые только и занимались тем, что крутили лошадям хвосты. Нет, пусть не радуются, он, Павло, еще покажет себя. Покажет!..

Они подошли к графскому дому, когда уже совсем рассвело, и по выстрелам определили: партизаны окружили графский двор, и осажденным невмоготу, хотя они и огрызаются шквальным огнем. Жилюк приказал стрелкам рассыпаться в цепь, а сам с несколькими самыми отчаянными головорезами выбрал позицию напротив ворот, чтобы в начале атаки кинжальным огнем отбросить партизан, ворваться в усадьбу, поднять панику среди атакующих и таким путем освободить блокированных в особняке, дать им возможность выбраться из кольца.

Их удар был для партизан абсолютной неожиданностью. Многие из них даже не успели ответить на огонь, вспыхнувший за спиной, — падали замертво, многие, беспорядочно отстреливаясь, метались из стороны в сторону, натыкались на стрелков и падали под очередями их автоматов. План Павла удался полностью. Без особых усилий они разбили заставу у ворот, ворвались на подворье, начали обстреливать прятавшихся за деревьями смельчаков, которые все еще пытались ворваться в дом. Партизаны дрогнули и начали отступать. Вскоре, когда двор опустел, стрельба, затихая, откатывалась все дальше к берегам Припяти, Павло вернулся к воротам — посмотреть, что там еще происходит. Идти в особняк, откуда уже повыбегали осажденные эсэсовцы, ему не хотелось — чувство гадливости и презрения наполняло его душу.

Несколько тяжело раненных стрелков сидели и лежали на траве под забором. Они были окровавлены, мокры от густой росы. Павло распорядился перенести их в помещение на перевязку, а сам спустился с пригорочка в ложбинку, где стояли несколько стрелков.

— Друже старшина! — окликнули они его. — Пленных имеем!

Между стрелками стояли женщина с ребенком и подросток.

— Взяли вон там, возле речки.

— Кто такие? — издали спросил Павло.

— Наверное, партизаны, не говорят.

— Скажут!

Павло подошел и оторопел: перед ним стоял его младший брат Андрей и… Нет, нет, этой женщины он не знает, никогда не видел ее! Почему она на него так смотрит? Он ей ничего плохого не сделал. Это ему просто показалось, а в ней ничего похожего на Софью нет. Та — молодая, красивая, ясная, как летнее солнечное утро, а эта… какая-то опустившаяся или сумасшедшая. В глазах столько страха, ненависти и еще чего-то невыразимого, холодящего душу. А седина?.. И почему они здесь вдвоем с Андреем?

Вопросы молниеносно взлетали, опережая друг друга, мысли ткали какую-то свою химерную ткань, а Павло никак не мог припомнить, где, когда, при каких обстоятельствах видел он эту женщину. Наконец он спросил:

— Кто она?

— Будто ты не знаешь, — вызывающе ответил Андрей.

Стрелки угрожающе зашумели:

— Смотри, этот сопляк еще и ершится, тыкает!

— Тыкни его, чтоб и зубов не собрал!

— Тише, сам разберусь, — сдержал нетерпеливых Павло. — Идите к воротам, там сбор.

Когда стрелки отошли, Павло, стараясь быть как можно спокойнее, спросил:

— Степан здесь?

Ему не ответили.

— Степан, спрашиваю, здесь? — едва удерживая равновесие в голосе, повторил вопрос.

— А зачем он тебе? Фашистам хочешь продать? — уколол его в самое сердце Андрей.

— Ну ты… — подступил к нему со стиснутыми кулаками Павло. Он не говорил, вместо слов из горла вырывались звуки, напоминавшие урчание. С каким удовольствием сейчас провалился бы он сквозь землю, только бы не видеть ни этой женщины, ни брата. Все к черту! Прочь! И немцев, и своих, и Лебедя, который втянул его в это болото, и самостийну… Прочь! Ему ничего не надо! Ничего!

— Зачем вы его убили… сына моего, Михалька? — отозвалась наконец женщина.

Павла словно разбудил ее голос. Эта все же она, Софья! Он хорошо помнит этот голос, когда-то он так любил слушать, как она говорит, поет. Завидовал Степану, что имеет такую красивую и верную подругу. Но… Какой сын? Неужели — их? Конечно же! Два года уже, как вернулся Степан… Но кто же убил ребенка?