Николай Олейник - Жилюки

Командир метнул на Жилюка острый взгляд, в котором неприязнь, и удивление, и легкая ирония слились в какое-то одно чувство. «Чего вы от меня хотите? — говорил весь его вид. — Я вас не трогаю, не трогайте и вы меня. Моя хата с краю».

— Время покажет, кто из нас прав, а кто нет, — высказался он. — Все мы в его власти.

— Покажет, — значительно протянул Гураль.

— Уже показывает, — добавил Степан, — что фашизм не пройдет!

— Хотелось бы верить, — ответил, вставая, Стецик, — однако не нашего ума это дело.

— А чьего же? — подступил к нему Гураль. — Кто-то за тебя голову будет подставлять или как?

— Для этого, слышь, есть армия. А если уж она не удержалась, то что про нас, грешных, и говорить… И вообще, — Стецик выпятил грудь, затянул пояс, — чего ты ко мне пристаешь, по какому праву? Что ты за цаца такая?

— Право у нас одно, — добавил Жилюк. — По этому праву все мы отвечаем, по нему же и спрашиваем.

— Очень уж много вас, спрашивателей, развелось, — обиженно сказал Стецик и направился к выходу.

Жилюк не стал его задерживать, но вслед ему все же сказал:

— Но подумать советую. И хорошенько.

Стецик остановился, видимо ожидая еще чего-то, постоял на пороге, но никто больше ему ничего не сказал, и он, хлопнув дверью, вышел.

— Ну и маловер, — отозвался Гураль. — С таким навоюешь!

Во дворе зашумели, повскакивали на лошадей. Человек десять всадников выехали за ворота и понеслись галопом.

— Надо будет к нему наведаться, с людьми поговорить, — высказался Жилюк.

Где-то за лесами догорал день, меж стволами уже сновали сумерки, и Степан торопился закончить совещание. Собственно, вопрос, подлежавший обсуждению, был решен, объединенный отряд создан, и его командиром назначался Гураль, — можно было бы и разъезжаться, однако люди не торопились. Видно было по всему, что им, оторванным от своих семей и домашних очагов, эта встреча и разговор давали особое удовлетворение. Курили, делились новостями, хорошими и неутешительными, и столько было в этих беседах, в непринужденном этом разговоре простого, обычного, что Жилюк не решался первым покинуть дом.

— Хлопцы, а не пора ли нам это дело спрыснуть? Как думаете? — подал голос Иллюх.

— А это теперь уж как Гураль скажет, — кивнул на Устима Жилюк.

— А найдется чего-нибудь?

Иллюх выскочил во двор и вскоре вернулся с несколькими флягами.

— Вот! Чистый, как слеза.

— Ну, уж если на то пошло, и у нас кое-что найдется, — послышались голоса. — Разве зимой без этого можно?

На столе появилась солидная обливная миска с квашеной капустой и огурцами, тарелка нарезанного сала, хлеб. И вот уже пошла по кругу первая чарка.

— Ну, будем!

Дня через три после совещания, ознакомившись с местом дислокации объединенного отряда, побывав в Пильне, где все еще сохранялся глушанский лагерь, Степан Жилюк возвращался в Копань. Дорога была не из близких, трудная, поэтому выехали рано утром, с таким расчетом, чтобы к вечеру добраться до места. Низкорослые, пузатые, местной породы лошаденки довольно быстро выдохлись и, как ни понукал их возница, как ни замахивался кнутом, еле-еле тащили тяжелые, не приспособленные для быстрой езды сани.

Степан, подобрав под себя ноги, полулежал на охапке душистого лесного сена, смотрел на стремительные заснеженные сосны, на березы, стволы которых, казалось, тонули в глубоком снегу, а виделась ему она, Софья. С тех пор, с того памятного дня, когда партизаны вызволили ее из подвалов графского дома и она пришла в лагерь с мертвым сыном на руках, они не встречались. Да, это была тяжкая, горестная встреча. Убитая случившимся, изнуренная мученьями, Софья была похожа на полупомешанную, никого, даже его, Степана, не узнавала и не замечала. Жила как в тумане или в каком-то чаду, ни с кем не говорила, ни к кому не обращалась, ни с кем не делилась. Степан пытался утешить ее, облегчить горе, но напрасно — жена сторонилась, избегала встречи с ним. Только один раз, утром, после глубокого сна, навеянного раздобытым снотворным, Софья будто бы узнала Степана, прижалась к нему и долго, тяжело плакала. «Нет у нас сына, Степан, нет! — причитала. — Не уберегли Михалька…» Они так и не поговорили, не посоветовались, — Софья тосковала, а потом ей стало совсем плохо, она отошла от него, как от чужого…

Так и уехал тогда с горечью в сердце. Всю дорогу маячил в его глазах небольшой, выложенный дерном, обсаженный барвинком бугорок — могилка их сына… Всю дорогу. Вот так, как сейчас Софья. О чем бы ни думал, а мысли летели туда, к ней, на что бы ни смотрел, отовсюду смотрели на него ее наполненные тоской глаза. Степан винил ее и не винил за такой роковой шаг, однако и сам не знал: как бы он поступил в такой ситуации, на какой шаг решился бы? Но склонялся в мыслях, что не следовало отдавать себя самое в руки гестаповцев, следовало бы искать иных путей для спасения ребенка.

Жилюка удивляло исключительное упорство, не проявлявшаяся доселе одержимость, которые он заметил в характере Софьи. Женщина словно бы окаменела, будто никогда в ней не светились радость и веселье. Она и встретила его на редкость сдержанно и на все попытки поговорить откровенно отмалчивалась или отвечала однообразно:

— Так будет лучше.

Будто никаких других слов она не знала и не хотела знать.

Так будет лучше… Что ж, Степану не привыкать к неожиданностям. Жизнь есть жизнь, и она теперь познается в муках и страданиях.

…До города оставался еще немалый отрезок дороги, а лошаденки совсем выбились из сил. Им явно нужен был отдых. Останавливаться в пути ездоки не рассчитывали, да и в селах было не всегда безопасно. И все же, когда проезжали мимо небольшого хуторка, который приземистыми хатками жался к лесу, разливая кругом щекочущий смолистый дымок, и кучер и Степан не удержались и остановили лошадей. Думали, где-где, а здесь, на далеком от больших дорог, на затерянном среди лесов хуторе, не должно быть никакой засады. Если кто-нибудь сюда и добирается, то во всяком случае не немцы и не шуцманы. Может, конечно, оуновцы, но в последнее время разведка доносит, что ни бандеровцев, ни бульбовцев в этих местах нет — они будто бы перебазировались в северные районы Ровенщины.

Остановились у крайнего, огороженного толстыми, замшелыми жердями двора, за которым сразу же вставала стена дубового бора. Могущественные, ветвистые исполины дремали под тяжелыми шапками искристого снега. Не успели проезжие слезть с саней, как из хаты выскочили и направились к ним двое в штатском. В руках держали оружие.

— Кто такие? Куда едете? — спросили, подходя к ним, незнакомцы.

— Куда же сейчас поедешь? — ответил возчик, поправляя прихваченные на всякий случай топор и пилу. — В лес, не дальше.