Николай Олейник - Жилюки

Павло сорвался с места, подошел к Степану.

— Моя вера тебе не известна. И не тронь ее… Я за нее, может, кровью плачу. Понял?

Степан слушал брата, не перебивая. В словах его улавливал он отголоски чего-то далекого, еще довоенного, когда им, подпольщикам, приходилось вести борьбу еще и с фальшивой пропагандой оуновцев, цель которой состояла в подрыве симпатий к Советской стране. Уже тогда нетрудно было распознать цену, в которую бы обошлась «самостийная и независимая». Не думалось только, что придется столкнуться с этим так близко, непосредственно и что кто-либо из них, Жилюков, с деда-прадеда бедняцкой доли, попадется на этот обманный крючок и так крепко на нем зацепится.

Павло посмотрел на брата, и тот, словно отгадав его мысли сказал:

— Не думай, я помощи у тебя просить не буду. Единственное, что прошу, — не говори, кто я. Именем родителей прошу…

— Хорошо, — буркнул Павло. — Я тебя не знаю, ты — меня. А сейчас иди… Отпустить вас я не волен. Но обещаю, что сегодня вас никто не тронет. За завтрашний день не ручаюсь. Прощай.

Просидев под замком около часа, Степан и ездовой снова очутились во дворе. Двое конвойных — один впереди, второй сзади — повели их к дровяному сараю, который находился в конце двора. Когда шли по двору, Степан лихорадочно поглядывал во все стороны, выбирая, куда бы лучше юркнуть. Он даже ездового дернул за рукав: дескать, будь наготове. Но перед сараем их остановили, и первый конвоир открыл дверь.

У аккуратно сложенных по обе стороны прохода кругляков Степан увидел пилу и рядом с нею два колуна.

— Вот, — сказал боевик, — нечего даром сидеть, пилите дрова.

Они охотно взялись за работу. Все же это лучше, чем сидеть под замком, ожидая неизвестно чего. Отсюда, гляди, еще и улизнуть удастся. Сарай вплотную примыкает к забору. За забором — обрыв, неширокая долина и лес…

Степан прикидывал, какое расстояние до леса. «Долина, кажется, не очень широка, — соображал, — километра два, не больше. Плохо, что склон, бежать трудно. Если бы был снег не очень глубок, но, видимо, глубок… Во дворе его вон сколько…»

Часовые постояли, покурили.

— Ну, я пойду, — сказал один. — Чего тут вдвоем торчать?

— Иди! Я их сам уложу, если что… Ишь стараются, помилованье зарабатывают!

Оба рассмеялись.

— Что ты сегодня будешь делать? — спросил тот, который оставался. — Может, пойдем погреемся? Я своей сказал — все будет в аккурат.

— Ну их… — выругался другой. — Надоело.

— Да просто так, по чарке опрокинем, а?

— Ну ладно. Будешь идти — свистнешь. На этом они и разошлись.

«Вряд ли тебе, стервец, придется сегодня за чаркой сидеть», — подумал Степан. Пока оуновцы зубоскалили и договаривались, Степан успел заметить, что крыша сарая ветхая, нажать — разойдется… Надо только выбрать момент и снять часового.

Степан устало тянул пилу, жадно вдыхал смолистый аромат опилок и думал. Он думал о том, что должен сейчас убить или оглушить часового, этого молодого парня, который, может быть, несознательно вступил в ряды УПА. Ведь сколько среди них обманутых, ослепленных идеей «самостийной Украины», которая раскинется «от Карпат до Дона». А сколько насильно завербованных?.. И еще думал о своем брате. После случая с освобождением Софьи и Андрея Степан не мог никак понять и того, что заставляет Павла служить немцам, эсэсовцам…

Часовой отвернулся от ветра, ссутулился, прикуривая цигарку, и Степан почувствовал, как пила остановилась, словно заклиненная, успел увидеть стальную молнию топора и услыхал легкий не то стон, не то вздох упавшего оуновца…

Сырой, студеный ветер гулял неубранными улицами города, трепал размокшие на мартовской мороси афиши и листовки, рвал их и клочьями швырял под ноги, под колеса машин. Афиш, распоряжений, приказов расклеено было много. Одни рекламировали новейшие немецкие фильмы, другие, форматом поменьше и без ярких красок, обязывали всех работоспособных мужчин и женщин немедленно явиться в управление труда. Здесь же предупреждалось, что каждый уклоняющийся от регистрации будет расстрелян. Приказы запрещали появляться на улицах в вечернее и ночное время…

Окружной комиссар Каснер в подписанных им объявлениях расточал щедрые обещания награды за голову каждого партизана. Партизаны официально именовались бандитами, и малейшая помощь всякому «иногороднему» каралась смертной казнью.

Кроме того, Каснер на видных местах вывешивал «извещения», в которых говорилось о расправах над лицами и группами лиц, чинившими действия (или подозреваемыми в них), наносящие ущерб Германии.

Расстрелы производились ежедневно, количество подвергавшихся экзекуциям никем не ограничивалось. Специальный циркуляр начальника штаба главного командования вооруженными силами Германии Кейтеля, разосланный войскам еще в сентябре прошлого года, обязывал оккупационные власти применять самые жестокие методы, чтобы в кратчайший срок ликвидировать партизанское движение. При этом, отмечалось в распоряжении, следует иметь в виду, что человеческая жизнь в странах, которых это касается, абсолютно ничего не стоит… За убийство немецкого солдата, как правило, оккупанты расстреливали пятьдесят — сто человек.

Ситуация, таким образом, складывалась весьма неблагоприятно, работать в таких условиях становилось невероятно трудно. Многие подпольщики, руководители групп и рядовые, были схвачены, повешены или расстреляны. Из окружкомовцев, к счастью, уцелели все, кроме трех человек. Последним из этих трех погиб инженер Шанюк. Его схватили после того, как в железнодорожных мастерских, где ремонтировали преимущественно подбитые немецкие танки, взорвалась мина.

Степан знал Шанюка давно, знал, что перед самой войной его должны были принять в партию. Поэтому, когда осенью, уже в условиях подполья, вопрос о приеме возник снова, Жилюк без колебаний поддержал инженера, а со временем рекомендовал его в состав комитета. Шанюк показал себя умелым конспиратором, самоотверженным человеком. С его помощью подпольщики произвели несколько серьезных диверсий. Жилюк верил инженеру и все же, когда арест стал фактом, — недели две в городе не появлялся, по его распоряжению ушли и другие комитетчики.

Наступала пора уходить из города, перебираться, как и предполагалось, в один из партизанских отрядов. Такое перемещение особенно и не отразилось бы на работе. В городе оставались свои люди. На железных и шоссейных дорогах сидели радисты-разведчики. Они следили за прохождением каждого эшелона, каждой автоколонны и немедленно доносили партизанам. С тех пор как при помощи подобранных в лесу советских парашютистов удалось связаться с Большой землей, дела вообще пошли лучше.