Михаил Слонимский - Повести и рассказы

— Ванечка, милый, я уйду, я что хочешь сделаю — только не убивай себя. Я… я хоть сейчас оставлю тебя — только ты живи.

Тогда дверь отворилась и вышел Олейников. Он был совершенно одет. В руке у него было чье-то письмо. Он спросил удивленно:

— В чем дело? Почему вы плачете? И сам себя перебил:

— Впрочем, не объясняйте. Я понимаю. Это я виноват, я сделал ужасную ошибку. Вы ни в чем не виноваты и ничем не можете мне помочь.

— Скажи, какая ошибка?

Франя готовилась к самому страшному: убил, украл — она все разделит с ним.

— Я напрасно женился на вас, — сказал Олейников. — Я могу, но не хочу понимать ваши настроения. Да я и не знаю, люблю ли я вас.

Франя отшатнулась и, заметив, что она в одной рубашке, быстро, кое-как накинула на себя платье. Обернулась к мужу и промолвила:

— Так за чем же дело стало? Можно и развестись. Она была очень красива.

Олейников сказал тихо:

— Я поступил неправильно. Я должен был сразу сказать, что ваш брат застрелился.

Он протянул Фране письмо, которое держал в руках.

— Это письмо лучшего моего друга, вашего брата. Оно вам многое разъяснит. Я это письмо получил после его смерти. Я подтверждаю: я женился на вас только из-за этого письма. Ради вашего брата.

И он ушел.

Франя развернула письмо. Прочла.

И первая мысль у Франи не о брате, а:

«Вот почему он женился на мне!»

И обида:

«Первый этаж!»

Потом ей стало страшно, словно она одна ночью попала на кладбище. Вот сейчас все, что погибли в эти годы, встанут из-под земли, обступят и разорвут ее за то, что она живет на их костях.

Франя вскрикнула и выбежала на крыльцо. Тут — солнце, и воздух, и люди.

Она заперла дверь на ключ, прикрепила к двери записку:

«Ключ у технорука».

Отнесла ключ — и отправилась в путь. По поселку она прошла спокойно, словно просто погулять вышла. В степи она стала серьезней, сдвинула светлые брови и заторопилась, комкая в руке письмо.

Франя не заметила, как прошла десять верст — от труб рудника к трубам города. Она почувствовала усталость только тогда, когда мальчишка-нищий пристал к ней на улице:

— Дай «лимон»!

Штаны и рубашонка у мальчишки — в дырьях, и сквозь дырья — черное, как штаны и рубашонка, тело. Франя остановилась, роясь в карманах юбки. Сказала беспомощно:

— У меня ничего нет.

Мальчишка требовал грубо:

— Дай «лимон»!

Видно было, что он очень голоден. И снова — угрожающе:

— Дай «лимон»!

Тогда Франя испугалась и побежала прочь.

Ей казалось — все такие, как ее брат и муж, будут ходить ободранные и худые и требовать: «Дай „лимон“!»

И превратятся в бандитов, потому что они не понимают, что жизнь — прекрасна.

Прохожие оборачивались, следя за Франей. Но было слишком жарко и пыльно для того, чтобы заинтересоваться: почему и куда бежит молодая женщина?

Добежав до дома, где жил Лютый, Франя остановилась. Отдышавшись, толкнула дверь и вошла.

В комнате у Лютого — беспорядок и грязь.

Сам художник сидел на кровати голый до пояса. К кровати придвинут был стол. На столе — пять бутылок водки, стакан и мокрые соленые огурцы.

Лютый сказал мрачно и спокойно, нисколько не удивляясь:

— Это ты? Садись и пей. «„In vino Veritas!“ — кричат»…

Черный густой волос вился на груди художника и на руках — от локтя до кисти. У Олейникова тело — безволосое, белое.

Франя всплеснула руками:

— Ты пьян!

— Да, — отвечал Лютый, — я гол и пьян. Потому что дух материализовался и искусство погибло. Душа умерла, а тело хочет водки. Садись и пей.

— Слушай, Лютый, приди в себя хоть на секунду. Ведь ты же меня любишь.

Художник поправил упрямо:

— Я тебя любил. Но женщина разрушает искусство. Долой женщину! Женщина — враг всякой идеи, женитьба — смерть для художника. Долой женщину!

Франя воскликнула:

— Господи! Куда же мне пойти? — с таким отчаянием, что художник отрезвел немного.

— Франя… погоди… Это Франя… а я голый…

Франя махнула рукой:

— Мне все равно. Это пустяки.

Но художник, схватив полотенце, тщетно пытался найти в нем рукава, чтобы надеть. Отбросил полотенце.

— Я уже трезвый. Я понимаю, что это полотенце, а не рубаха. Говори.

Черные усы голого по пояс Лютого были неожиданны и смешны.

Франя не глядела на художника.

— Меня Олейников оскорбил. Мне не к кому обратиться за помощью.

— Я его убью! — воскликнул художник. — У меня есть нож. Погоди, куда я его спрятал? Как сейчас помню — пришел и хотел зарезаться. Потом решил напиться, а нож — куда я дел нож?

— А ты хотел зарезаться?

— Да.

— Почему же ты не зарезался?

— Надеялся, что ты вернешься ко мне…

— А зачем тебе сейчас нож?

— Убить Олейникова.

— За что?

— За то, что он тебя оскорбил.

— А ты за меня готов убить человека?

— Хоть тысячу.

— А только что говорил: долой женщину.

— Это я потому, что боялся, что ты не вернешься ко мне.

— Так ты, значит, готов убить моего мужа из любви ко мне?

— Убью, — сказал художник и отрезвел совсем.

Побледнев, голый по пояс, Лютый подошел к Фране, взял ее за руки и, сжав крепко, притянул к себе.

— Я говорю серьезно: убью.

И действительно, шутка кончилась. Все стало очень всерьез: заскок.

Художник отпустил Франю, и рука его сама вспомнила: пошла в карман и вытащила оттуда нож.

— Брось! Брось сейчас же!

Франя вырвала у Лютого нож и кинула в угол.

— Я все это нарочно. Ничего не случилось. Одевайся — идем.

— Куда идем?

— Как куда? К нему! Господи, вдруг с ним что-нибудь случилось. Вдруг он покончил с собой, как… Да одевайся же, растяпа! Беги за лошадью!

Художник промолвил:

— Ты его любишь.

— Да брось об ерунде! Одевайся, и, если через четверть часа не будет лошади, возненавижу и на порог не пущу!

Художник вмиг оделся.

Перед тем как уйти, он подошел к Фране и глянул на нее в упор (от него сильно пахло водкой):

— По старой дружбе скажу тебе: стерва! И побежал за лошадью.

Лошадей дал Губрезерв.

Тачанка — широкая, с обитым черной кожей сиденьем. Лошади — вороные, сытые, и кучером — милиционер.

Франя похвалила Лютого:

— Ты иногда бываешь толковым.

Когда трубы рудника выросли из-за бугра, Франя попросила кучера остановить лошадей.

— Дальше мы пешком. Мне хочется пройтись. Лютый угостил милиционера папиросой, и тачанка, повернув, покатила в город.

Франя опустилась на траву у дороги и дала художнику письмо брата.

— Прочти.

Она обняла руками колени и глядела снизу в лицо художника, пока тот читал.

Лютый стоял перед ней, расставив ноги, большой и широкий, в белом кителе и белых штанах. Кепку он сбил на затылок, и черные усы делали его лицо несерьезным и неумным.

Он бормотал, читая:

— Ай-ай… Я и не знал… И чего это люди?.. Ай-ай… Он сложил письмо.