Михаил Слонимский - Повести и рассказы

— Мне нужно вам несколько слов, Иван Аркадьевич… Ваше отношение к Павлику мне заметно… то есть я хочу сказать, что мне известно… что я догадываюсь… ну, да вы понимаете… Так вот, Иван Аркадьевич… вот… тем более — не скрою от вас — для того и заговорил, — месяцев через семь придем к вам за советом как к доктору… отцу мы пока молчим — сначала запишемся… вот так…

Помолчав, Иван Аркадьевич ответил глухо:

— Всегда буду рад помочь. Рассчитывайте вполне. Хотя по специальности я не акушер.

— Благодарю вас, — откликнулся учитель.

Больше ничего не было сказано между ними. У семилетки учитель пожал руку доктору. Иван Аркадьевич остался один.

Ему предстоял еще немалый путь: через весь поселок. Днем это пустяки, а в такой тьме, да еще в дождь — трудновато. Впрочем, Иван Аркадьевич привык ко всякой погоде и ко всякой дороге.

Он медленно пробирался вперед. Когда-нибудь эта девушка постареет, так же как и его жена, и у этого учителя случится такой же вечер, как сегодня у него, Ивана Аркадьевича. Ведь некогда и он любил свою жену так же, как учитель любит сейчас Павлика. Все течет и непрестанно изменяется. Станет когда-нибудь прошлым и теперешнее время. И — подумалось доктору — какими героическими представятся, должно быть, все эти годы будущим поколениям! Скоро будет написано о них! С каким увлечением сейчас еще не родившиеся люди будут изучать эти годы, слушать и читать о них! Или — черт их знает, этих потомков! — как еще они взглянут на все это? Может быть, откроют такое, что и не видно современникам? Неужели же отнесутся с невниманием или презрением? Черт их знает! Все же время, несомненно, необыкновенное.

А вот он, доктор Лунин, человек этой большой эпохи, пробирается, увязая в грязи, домой после преферанса. Его окружает тьма. Дождь бьет ему в лицо и норовит проникнуть за шиворот, под плащ, поближе к продрогшему телу. Он, старик уже, при живой жене и взрослом сыне (старший погиб на войне), надеялся соблазнить молодую девицу, но, к счастью, получил по носу. Он живет мелкой жизнью, ограниченной скромным жалованьем и скромными способностями, — жизнью, полной мелких удручающих забот. Но у него есть дело в жизни, а счастье человеческое — так полагал сейчас Иван Аркадьевич — в том, чтобы найти свое дело и делать его почестней и получше. И вот сейчас, до сна, он еще поработает над статьей, — губернская газета заказывала ему иногда статьи не только по медицине, но и по истории, по литературе, по географии. Особенно любил доктор географию.

Наконец он добрел до своего жилища. Он был рад, как первобытный человек, залезающий к себе в пещеру, рад тому, что у него есть угол, где можно спрятаться от непогоды — не от какой-нибудь символической непогоды, а от обыкновенного русского дождя.

На следующий день прием кончился раньше обычного. К четырем часам коридор больницы уже опустел, а в кабинете оставался только один пациент — рыжий шахтер. Он, засучив левую штанину, показывал доктору большой лишай, розовевший пониже колена. Сидя на голубоватом табурете, шахтер наклонился вперед так, что его голова почти соприкасалась с головой нагнувшегося над его ногой доктора. Шахтер и сам с большим интересом рассматривал лишай, в то же время исподлобья взглядывая то и дело на Ивана Аркадьевича: а у того какое впечатление? Брови у шахтера густые, лохматые и тоже, как весь он, — рыжие. Нога его, поросшая рыжим волосом, довольно крепко пахла.

Неожиданные громкие ругательные голоса в коридоре заставили обоих — и доктора и больного — разогнуться. И вот дверь с силой распахнулась, и неизвестный человек в рабочей блузе и солдатских штанах, засунутых в высокие сапоги, в тесном сплетении с Кузьмой, зажавшим его в своих тяжелых объятиях, задом ввалился в кабинет. Дверь не была захлопнута, неизвестный спиной толкнул ее, — и вот два борющихся тела сразу же вынеслись на середину комнаты, клоня друг друга к полу. И нога неизвестного рабочего, описав полукруг, уже задела перевязочный стол, и стол крякнул испуганно.

Фельдшер, отвернув полу халата, вынул из кармана штанов очки и нацепил их на нос, чтобы лучше понять происходящие события. Но пока он совершал все эти медлительные движения, рыжий шахтер уже разнимал сцепившихся бойцов, стараясь разъять мертвую хватку Кузьмы. С засученной штаниной, он мотался, вклиниваясь меж двух злых тел, и плохо бы пришлось его лишаю, если бы Иван Аркадьевич не приказал:

— Прекратите, Кузьма. В чем дело, наконец? Кузьма выпустил ворвавшегося человека.

Теперь рабочий стал лицом к Ивану Аркадьевичу. Это был большой, костлявый, слегка сутулый человек. Его лицо носило на себе выражение недоверия и крайней недоброжелательности ко всему, что сейчас окружало его. Его узкие серые глаза угрожающе смотрели на доктора. Мятые соломенного цвета усы вызывающе торчали над его сердитыми губами. Скулы чуть выдались над впалыми сероватыми щеками, меж которых поставлен был твердо очерченный прямой нос, придававший его лицу гордый и даже высокомерный вид. Рабочий тяжело дышал, и с каждым его дыханием спиртной дух густо распространялся по комнате, понемногу заглушая все остальные запахи.

— Сволочи, — бормотал рабочий, все еще переживая весь пыл прерванной борьбы, — не пускают… Это как же… больного человека… не допускать?..

— Пьяный он, — строго объяснил Кузьма. — Пьяный он, Иван Аркадьевич.

— Вы пьяны, гражданин, — обратился к рабочему Иван Аркадьевич. — Оставьте кабинет и не мешайте.

— Кто это пьян? — закричал рабочий, приближаясь к доктору, точно он только и ждал хоть какого-нибудь слова от этого человека, чтоб вскинуться. — Это ты про кого говоришь? Нет, вы изъяснитесь, гражданин! (И он при этом с силой совал вперед указательный палец левой руки.) Вам от меня что нужно? Не нравится? — выкрикивал он бессмысленно. И густая матерная брань вылетела из-под его усов.

— Но-но, — предостерегающе проворчал рыжий шахтер, придвигаясь и вопросительно поглядывая на доктора.

Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, прищелкивал языком, то сжимал, то разжимал кулаки. Рабочий качался, удивительно широко разводя руками, делая то шаг вперед, то шаг назад и непрестанно двигая мускулами лица, которое выражало от этого попеременно удивление, негодование, обиду.

— Даешь больничный листок, — уже тверже и очень настойчиво сказал он. — На три дня. Болен я. Они (при этом он ткнул рукой куда-то в сторону) — они начали, а ты — кончил. Сволочи!

Последняя фраза была решительно непонятна присутствующим. Никому из них не было известно, что этот человек пьет с утра, потому что вчера ночью трое его товарищей погибло от обвала. Двое — тех он не так хорошо знал, а третий — это же был давний приятель. Вместе войну провели, а сколько работали вместе!