Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни [сборник litres]

– Минутку, Прыглов, минутку, – насторожился редактор (он принципиальный человек был, смелый. Горел на этом не раз, но держался). – Если вы здесь не сочиняете, а правду говорите, то с этим учреждением надо разобраться.

И всё собрание оживилось. Закивало головами: ага, мол, надо разобраться. Что же это, на самом деле? Ну полонили человека, ну ладно. Но уж до такой-то степени зачем?

Прыглов почувствовал: проносит. Слава те господи! И осмелел.

– Да не вру я! Честно! Всего обчистили. Смешно: даже мускатный орех и тот реквизировали.

Про орех он ляпнул вгорячах, сразу понял это и пожалел. Но, оказалось, поздно.

– Какой-какой орех? – спросил редактор.

И тут высунулся завотделом писем.

– А это, Прокопий Васильевич, – хихикнул он, – специально некоторые в кармане носят – заедать после выпивки. Чтобы запаху не было.

Собрание грохнуло.

– Во дают!

– Тоже, значит, не дураки по этой части?

– Так профессионалы ведь!

Но сразу же все стихли. Потому что редактор сидел с каменным лицом.

– Та-ак! – протянул он зловеще. – И что же вы, товарищ Прыглов, легенды нам здесь рассказываете? «Запашок»… «Случайно»… «Я не я, и хата не моя»… А у вас это, оказывается, хронически?

Короче, закатили бедному Савелию, в результате, на полную катушку: строгий, с занесением, до первого предупреждения.

Но даже не это важно. Главное, что редактор сказал ответсекретарю:

– И вообще, присмотреться надо. Что-то у нас в последнее время на снимках и текстильщицы, и мороженщицы на одно лицо. Такие сплошь красотки – хоть с женой разводись. Он что их – штампует? Это уже, извините меня, кое-чем пахнет…

Всё это Савелий рассказывал мне, постороннему человеку, подробно, не скрывая конфузящих его деталей.

Дачу он продавал из стратегических соображений: не хотел мозолить глаза общественности. Продавал срочно: ему требовались деньги на мотоцикл с коляской для старшего сына – чтобы тот мог самостоятельным ходом добираться до деревни Ерусланово.

…За железными воротцами кооператива, на крылечке крайнего дома, стоял колченогий старик и, прикрывшись рукой от солнца, смотрел в нашу сторону.

– Свои, дядя Саша, свои! – помахал ему Савелий.

– Не пройдёте, – сказал дядя Саша. – Утопнете. Снегу много нападало.

– Мы-то? Хо-хо! – бодро хохотнул Савелий. Только что угнетавшая его печаль отлетела легко, прозрачным мыльным пузыриком. – Где бронепоезд не пройдёт, не пролетит стальная птица, Прыглов на пузе проползёт… – и он похлопал себя по тугому животу.

Метров сто мы прошли по тропинке вдоль главной улицы. Дальше надо было поворачивать направо и пробираться целиной. Снегу действительно нападало много. Разномастные, весёлые домики тонули в нём по самые окна. Я ещё не знал, который из них предназначен мне судьбой.

Савелий перехватил брюки у щиколоток припасёнными бечёвочками, уплотнившись таким образом, бульдозером попёр в снега…

Пропахав широкую борозду через два соседних участка, слегка запыхавшийся Прыглов остановился возле жиденького домика, сколоченного из вагонки.

– Вот, – сказал он, и глаза его вновь подернулись грустью.

Отряхнув налипший снег, мы взошли на крыльцо. Савелий ударил в забухшую дверь. Домик зашатался.

– Это ничего, – пробормотал Савелий, возясь с ключами. – Ты не думай. Он только на вид такой. А вообще, крепенький. Мы его впятером раскачивали. По пьянке. На спор. И хоть бы хрен.

Сквозь решётчатые ставенки-жалюзи заглядывало солнце, полосатило фанерные стены. Впрочем, заглядывало солнце не только через ставни, но и через щели между стенами и потолком.

– Хотел забить плинтусами, – сказал, извиняясь, Савелий, – да не успел. Я же его только прошлой весной начал строить.

Зато Прыглов оказался запасливым хозяином. Он разгрёб снег под стеной домика и показал мне металлические коробки из-под кинолент, набитые гвоздями, шурупами, предохранителями, гнутыми шарнирами, болтами и гайками. Он выбрал одну гайку, кинул её в самый большой сугроб, похожий на копну, сугроб издал каменный, царапающий звук. «Кирпичи, – пояснил Савелий. – Тыща штук!» Он подставил лестницу, взобрался на чердак, просунулся до пояса в узенькую дверцу и вытащил ржавый, дребезжащий всеми сочленениями велосипед. «Видал коня?! Оставляю тебе. Катайся».

Всё было у Савелия: трехногий столик под деревцем – для чаепития на свежем воздухе, летняя печка, сложенная из кирпичиков, туалет в дальнем конце участка («Особняк на одно очко», – сказал о нем Прыглов). На внутренней стороне дверей «особняка» приколочен был какой-то, железнодорожный видать, плакат, исполненный на жести:

– А, старик? – кричал довольный Савелий. – Обалдеть можно!

Когда всё было осмотрено, наступил неприятный момент торга. Честно говоря, торговаться было лень. День стоял рекламный: солнечный, тёплый, ласковый. Вокруг сказочных домиков сказочно искрился снег. Капли с крыш пробивали в сугробах аккуратные норки. Томно пахло оттаивающей землей…

Всё же я, потоптавшись и прокашлявшись, начал:

– Ну и… сколько же просишь?

– Две, – ответил Савелий скучным голосом.

– Тысячи? – для чего-то уточнил я.

Савелий промолчал, и я почувствовал, как между нами возникает чугунное отчуждение.

Я снова прокашлялся и, превозмогая неудобство, спросил чужим утробным голосом:

– А как отдать?

На мягком, женственном лице Савелия вдруг стала натягиваться кожа. Впали щёки, упрямо прорезались желваки.

– Старик, – сказал он, не разжимая зубов. – Давай не будем. Мне нужно две тысячи.

Мне сделалось стыдно. Действительно, какого чёрта привязался к человеку! Ведь мне нужна дача? Нужна. Ну, вот… А ему нужны две тысячи. И всё. И квиты.

– Ладно, – улыбнулся я. – Две – так две.

И мы с облегчением ударили по рукам.

По первой травке мы всем семейством выехали на дачу.

Деревья стали нежные, бледно-зелёные, с ещё не набравшими мощь листиками. Посёлок из-за этого довольно хорошо просматривался. Повсюду в огородах копошились люди. Сгребали в кучки прошлогоднюю траву, жгли. На некоторых участках уже чернела весенняя пахота.

Мы приблизились к своей избушке и обнаружили, что она, ко всему прочему, ещё и на курьих ножках. Коварный Савелий умолчал про это. Под каждый угол домика была подставлена чурка – этим и ограничивался фундамент. Окружённый сугробами, домик выглядел всё же поосновательнее.

Теперь же он казался таким ненадёжным, таким игрушечным, что я, опасаясь создать крен, не решался поставить ногу на крыльцо.

– И за такой сортир две тысячи?! – громко изумился тесть.

Я ткнул его локтем в бок и указал глазами на соседей. Никто не должен был знать, сколько мы отдали за дачу. В правлении кооператива её, со всеми потрохами, оценили в шестьсот девяносто рублей. Мы с Прыгловым скрепили документ своими подписями, и я, под бдительным оком председателя, отсчитал Савелию указанную сумму. Остальные деньги я вручил ему с глазу на глаз в подворотне. При этом Савелий, усугубляя впечатление тайной и нечистой сделки, жалобно шмыгнул носом – словно продавал свою бессмертную душу.