Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни [сборник litres]

– Вас понял, – сказал тесть.

Он-то меня понял, да вот я его не сразу раскусил.

Через полчаса тесть развернул передо мной блокнот:

– Гляди!

В блокноте было изображено некое сооружение: то ли дворец бракосочетаний, то ли водонапорная башня.

– Что это?

– Дом, который мы построим вместо нашей халабуды.

– А халабу… простите, дачу?

– Сломаем, – легко сказал тесть. – Сегодня же и начнём.

Мне сделалось тоскливо. Отдать две тысячи рублей, залезть в жуткие долги – только для того, чтобы сразу же сломать своё приобретение, на два года минимум превратить участок в унылую стройплощадку, жить в палатке, ходить по гвоздям и вытаскивать из живота занозы?!

Спасла домик от немедленного разрушения приехавшая с опозданием тёща.

– Ах, какая миленькая дача! – воскликнула она. – Кто это говорил, что она невзрачная? Ничего подобного!

Особенно умилили тёщу жалюзи на окнах. Таких не было ни у кого в окрестности.

– Вам нравится? – заторопился я ковать железо, пока горячо. – Хм… А тут созрело решение сломать её.

– У кого это созрело? – грозно подбоченилась тёща и, осененная догадкой, повернулась к мужу, стоявшему с ломом наперевес. – Ты?! Я вот тебе сломаю! Попробуй только тронь!

Дважды ей не пришлось повторять свою угрозу. В нашей семье давно и прочно царил матриархат.

Мне захотелось расцеловать тёщу, но я сдержал свой порыв, чтобы не вбивать клин между супругами.

Я даже сочувственно подмигнул тестю: дескать, вот тебе и сломали! Лопнула идея… а такая была хорошая.

Тесть, впрочем, скоро утешился. Мудрая супруга позволила ему сломать начатую строительством веранду – несколько грубых стоек и перекладин, приживуленных к стенке домика. И тесть самозабвенно принялся отрывать эти брусья – для того, чтобы через некоторое время поставить их обратно.

Нашли себе занятие и все остальные. Жена как присела возле первой попавшейся грядки, так больше и не разгибалась. Свояк достал из портфеля детектив, ушёл с ним в помещение и плотно закрыл за собой дверь. Тёща и свояченица, растопив летнюю печку, готовили обед. Дочка учила кота стоять на передних лапах.

Я взял удочки и, никем не замеченный, потихоньку удрал на протоку.

Чудный водоём открылся моим глазам. Это была даже не протока, а затока Оби, запертая с одного конца дамбой. Этакий узенький симпатичный аппендикс, заросший по берегам курчавым тальником. На противоположном низком берегу разбросаны были маленькие песчаные пляжики. Дачный берег был крутоват и как будто специально приспособлен для рыбалки. Через каждые десять шагов в зарослях открывались просветы, образованные маленькими аккуратными заводями. Старожилы понаделали здесь деревянных ступенечек, ведущих к воде. Затока походила, в общем, на барский пруд из художественной литературы и выглядела не живым водоёмом, а специально построенной декорацией.

На бережку одной из заводей, как и следовало ожидать, стоял в напряжённой позе рыболов с картины Перова. Уперев руки в колени, он поверх сползших на нос очков пристально следил за поплавками.

– Клюёт? – спросил я.

– Клюёт, клюёт, – недружелюбно буркнул рыболов, – ступай себе мимо…

Я прошёл дальше и облюбовал себе заводь. Не торопясь, вырезал рогульки. Поставил удочки. Закурил.

Тихо было в этом замкнутом мирке. Где-то наверху пролетал ветер, он уносился через полуостров к мутной Оби, чтобы морщинить её и без того неспокойную поверхность. Я сочувственно подумал о рыбаках, которые, подняв воротники, горбятся сейчас на плоском берегу реки и ненавидящими взглядами провожают каждый буксир. У меня же здесь царила тишь, гладь и божья благодать. Рыба, конечно, не клевала. Да я и не верил, что в столь несерьёзном водоёме может водиться что-нибудь приличное. Зато не надо было поминутно перебрасывать скособоченные течением удочки, менять червей, распутывать леску. Поплавки недвижно, как припаянные, лежали на зеркальной поверхности. Какой-то тонконогий водяной лыжник отважно крутил между ними слалом. Крохотный, со спичку, чебак плашмя выплыл перед моим носом, погрел на солнце бочок и снова унырнул в глубину.

И медленным, нежным облачком снизошёл на меня покой.

Лет десять назад я объяснил одной красивой девушке, что жизнь, в сущности, – по главным отсчётам – прожита: учился в школе, мечтал об аттестате зрелости – свершилось; учился в университете, мечтал о дипломе, о романтической профессии журналиста – свершилось; отполыхал первой любовью, отболел второй, на третьей женился; родил ребёнка, посадил дерево, наконец, сочинил книгу (у меня в то время как раз вышла первая книжка – тонюсенький сборничек рассказов, сделавший меня, тем не менее, весьма популярной фигурой в нашем околотке).

А что же дальше? – спрашивал я – Где перевалы, за которые тянуло бы заглянуть? Какие двери предстоит открыть, чтобы обрести за ними новое качество? Что впереди?.. Слава? Известность? Но чем, в принципе, известность районная отличается от известности мировой?.. Нет, я не видел впереди ничего такого, что не было бы лишь повторением пройденного. Оставались только количественные прибавления: ещё одна любовь, ещё одна комната в квартире, ещё один ребёнок, ещё одна книга… Но ради этого не стоило жить. Пора было стреляться.

Девушка беззвучно плакала. Она любила меня, точнее, хотела выйти за меня замуж. Все мои приобретения казались ей ненужными помехами. Кроме книги, разумеется. Против книги она не возражала. Как и против маленькой славы. Она даже верила в мою большую славу (из-за чего я и гулял с нею, топтал хрупкий весенний ледок) и не находила в ней ничего дурного. Девушку, в конечном счёте, не смущало и то, что сама она может стать лишь повторением пройденного… Но количественные прибавления я как раз развенчивал в своей печальной теории.

Как я заблуждался тогда! Во-первых, по части количества. Верно, кое-что приумножилось. Но что касается книг и, следовательно, известности, то здесь я попал пальцем в небо. Первая книжка так и осталась единственной, грандиозный мой роман захромал в самом начале пути, и я осел в тихой издательской заводи – редактировать чужие количественные прибавления.

Ошибочным было и моё предсказание невозможности в будущем новых качественных состояний. Просто я не знал, что можно ещё сделаться путешественником, филателистом, брошенным мужем, рыбаком-подлёдником, человеком, имеющим строгий выговор с последним предупреждением, любовником, членом родительского комитета, дачником. И всякий раз, за каждым маленьким порожком так любопытно, оказывается, взглянуть на себя нового.

Кем я, например, был до приобретения дачи? Стыдно сознаться: я был Бобиковым… В нашей девятиэтажке сто две квартиры. Сто две семьи живут в доме, по сути – средних размеров деревенька. Как мы живём? Не говоря уже о том, что второй подъезд для нас вообще Австралия, мы даже в собственном, первом, друг друга не знаем. Лично я раскланиваюсь только с одним человеком, с артистом театра музыкальной комедии Кручёных: меня представляли ему на одном банкете. Кручёных отвечает на мои кивки, но – я по глазам вижу – не подозревает, с кем здоровается.